Евгений Москвин - Предвестники табора

Он говорит неопределенно:

— Я, кажись, видел дядю Вадика здесь — недели три назад.

— И что, он плохо выглядел? — живо ухватывается Мишка, подаваясь всем телом вперед, и дождевая бочка оказывается, наконец, заслоненной; странная вещь, в этот момент Мишка совершенно не кажется пьяным; проговаривает эти пять слов он так четко и с таким особенным оттенком заботливости, словно речь идет не о его, но о Пашкином отце, чужом.

На Мишкином лице как никогда ярко и весело играют костровые всполохи.

— Да не, я чё-то не заметил… не знаю… — Пашка лениво облизывает губу.

— А-а… — Мишка делает кивок, короткий, но двойной, — а то я просто подумал, что он, может быть, как-то плохо выглядел. Уже тогда…

— От чего он умер-то вообще?

Я смотрю на Мишку.

— Да с сердцем что-то. Я, видишь ли… — он невесело усмехается, — …нечасто общался с отцом последнее время… Возможно… у меня и были какие-то препятствия к общению с ним, но я должен был преодолеть их… Я должен был… и самое интересное, что понимаешь это чаще всего тогда, когда уже слишком поздно…

— Не знаю… наверное… — Пашка пожимает плечами, — слушай, так что ты говорил о пишущей машинке?

— Да-да, ты прав… лучше уж давай поговорим о чем-нибудь более… — Мишка вскидывает голову и растягивает губы, — …короче, мы много вещей разобрали, чтобы отыскать ее. В результате знаешь, где она лежала? На чердаке, в самой глубине. Под брезентом.

— У вас чердак есть?

— На втором этаже потолок не сделан полностью. Мы лестницу ставили, чтобы залезть. Каких там только богатств ни набросано!

— Богатств? У нас тоже полно всякой всячины… Димка, болван, обожает в этом копаться… ну и чего, вы начали роман перепечатывать?

— Нет, видишь ли…

Я снова смотрю на Мишку.

— …случилась нелепая вещь: Макс перепутал тетради, взял пустую… так что его роман в городе остался.

— Хэ… — снова Пашка кивает головой и бутылкой в мою сторону и снова буквы на его спине и половина бейсбольной биты исчезают из поля зрения, — ну ты даешь, конечно!

Я развожу руками.

— Там совсем ничего нет в этой тетради? — спрашивает Пашка.

Я пораженно смотрю на него: почему, черт возьми, он поставил этот вопрос именно так? Почему сказал «совсем ничего нет»?

— Да-да, тетрадь пустая. Абсолютно, — отвечает Мишка, опережая меня.

Поначалу он, если можно так выразиться, не сказал всей правды по поводу этой тетради («так же, как и по поводу дяди Вадика», — тотчас отмечаю я про себя); теперь же ему пришлось соврать напрямую.

О, ирония судьбы! Вместо того, чтобы взять с собой роман о приключениях славного сыщика Джеймса Мизаретты, я впопыхах положил в рюкзак первый роман-продолжение «Midnight heat». Да, у этих тетрадей были одинаковые обложки (лет десять назад мать купила целый штабель общих тетрадей по девяносто листов и до сих пор была израсходована лишь половина), но о Боже, я и по сей день не могу понять, как могла произойти ошибка — я же проверял и перепроверял раз пять, не меньше. И лежали тетради, хотя и в одном ящике стола, но все же не настолько близко друг к другу, чтобы возникла путаница — старый роман я давно уже заложил в самый низ стопки и вытаскивал оттуда в довольно редких случаях, — когда у меня возникало желание посмеяться над прежней своей «детской неумелостью». И все же каким-то непостижимым образом эта тетрадь, проникнув в мой рюкзак, приехала на дачу.

Стив Слейт здесь. Он в поселке, ведет новое расследование.

Ей-богу, мистика!

«Что случилось? Что там?» — осведомился Мишка, когда я, вытащив тетрадь из рюкзака и обнаружив ошибку, принялся пораженно и нервно ее перелистывать.

«Ничего», — я густо покраснел, а затем сказал ему, что взял не ту тетрадь.

«Перепутал? А что в этой? Что ты взял?»

Я молча принялся запихивать тетрадь обратно в рюкзак.

«Макс!»

«Ну!..»

«Что ты взял?»

«Упражнения по математике», — да уж, что и говорить я брякнул совершеннейшую чушь, — но даже и в том случае, если бы я выдумал нечто более правдоподобное, Мишка, очевидно, раскусил бы обман — у меня ведь все на лице было написано.

Все же догадаться без моей помощи, что было в тетради на самом деле, он не сумел бы; у меня, однако, не осталось ни малейшей лазейки, чтобы ему эту помощь не оказать, — я, по крайней мере, так себя чувствовал, — ведь если бы я замял этот разговор или, к примеру, продолжал бы настаивать на своем обмане, Мишка, вполне возможно, на меня обиделся бы.

Мишка, впрочем, не стал ни о чем допытываться — просто отвернулся, потом, сложив пальцы рук, покомкал воображаемую бумажку, — но безо всякой паучьей ухмылки на лице, — встал с кровати и уже направился из комнаты…

«Миш!»

«А-а?..» — у него было совершенно непринужденное лицо.

Я скорчил кислую физиономию.

«В этой тетради мой роман. Тот, который самый старый, про Стива Слейта».

«Продолжение „Midnight heat“?»

«Да… продолжение „Midnight heat“».

«Дай взглянуть».

«Нет», — вот тут уж я собирался сохранить абсолютную непреклонность.

«Почему?»

«Будто сам не знаешь!»

«Знаю: ты считаешь его неудавшимся. Но все же такой ли уж это повод, чтобы никому его не показывать?»

«Не в этом дело».

«А в чем?»

«Я считаю его… не просто не удавшимся… но сильно неудавшимся».

«Настолько, что тебе стыдно показать его даже мне?»

«Да», — произнес я уверенно, а сам чувствовал тайный стыд, что вот так вот сжигаю мосты, — они ведь вели к значительно большим вещам, нежели только к тому, что когда-то, несколько лет назад я написал плохой роман.

«Ну хорошо».

«Ты не обиделся?»

«Нет… правда. Не хочешь — не показывай. Тебе решать».

«Давай, покажу. Прочитаешь», — я снова потянулся к рюкзаку, чтобы вытащить тетрадь.

«Нет, не надо».

— Эй Макс!..

Этот оклик вернул меня к реальности: скорее всего, уже добрых полминуты, не меньше, Пашка смотрел на меня мутными глазами.

— Что?

— Мы тут с Мишкой решили, что это ты виноват в исчезновении Ольки.

— Что?!

— Писатель… когда-нибудь ты станешь очень известным, а наше главное достижение будет заключаться в том, что мы просто знали тебя.

— A-а… ну да, — я натужно растянул губы — подражая улыбке, — разве это достижение — с вашей стороны?

— Тебе главное не допускать таких вот проколов — ну, как с этой тетрадью.

— Все же то, что мы сняли сверху эту чертову машинку, имело пользу… — сказал Мишка, — так или иначе имело, но совершенно другого рода… там потолок весь прогнил, представляешь?

— Где? — принужденно осведомился Пашка.

— У нас… в нашем доме, на втором этаже. Эта машинка тяжеленная — еще досоветских времен. Килограммов тридцать-сорок.

— Да ладно!

— Я тебе говорю! Прошел бы еще год, она бы просто продавила потолок и на голову бы свалилась… Теперь надо будет обшивку менять, на потолке сверху. Но это мы еще с тетей Дашей посоветуемся.

Пашка изрек, что, благо, «они хранят всякую старую фигню в сарае» (он мотнул головой себе через плечо, как раз в том направлении, где располагался зеленый широковский сарай): на голову не свалится, «но все равно я бы половину выкинул к чертям, да Димка встал за нее горой…»

— А другую половину выкидывать как-то не очень хочется, потому что… ну… дед Ольки раздавал всякие разные вещи — те, что у нее в домике были, помните? Мы, бывало, возились с ними часами… теперь их выкидывать, ну…

— Постой-ка… у тебя есть вещи из Олькиного дома? — осведомился я вкрадчиво; у меня все замерло внутри; я вдруг понял, что абсолютно трезв.

— Да-да, я же говорю: ее вещи. Дед отдал нам целый ящик. Он и многим другим раздавал, не только нам. Это стало его любимым занятием — можно даже так сказать. Да, любимым… сложил все ее вещи в пакеты, в коробки и устроил свободную раздачу. Но понемногу — это нам он только дал целый ящик сразу — бух, и все!

— А я… могу взглянуть?

— Макс, мне кажется, сейчас слишком темно для этого, — вступил было Мишка.

— Да не волнуйся, в сарае есть свет, — совершив усиленный рывок, Пашка встал на ноги, — пусть посмотрит, раз ему надо.

— И я могу даже… взять что-нибудь из этих вещей?

— Да пожалуйста, Господи! Они нам не нужны, а выбрасывать жалко — сам понимаешь.

«Да, понимаю», — подтвердил я про себя, перебивая тревожно бьющееся сердце: сейчас Олька подарит мне, наконец, свои вещи… и я стану обладателем рая.

Нет, не стану…

Пашка отворил двери сарая, зажег свет и указал на дряхлую картонную коробку, туго забитую под скамью, — передняя стенка коробки выгнулась вперед; в центре образовалась тупоугольная вершина, как у пирамиды, с разбегающимися в стороны узловатыми морщинами.