Джон Коллиер - «На полпути в ад»
Он приехал в Нью-Мексико, и бескрайние просторы этого штата крайне ему приглянулись. Тем не менее вскоре он вдруг мучительно затосковал по какому-то повороту на какой-то проселочной дороге у себя дома — ничем не примечательному повороту, на который он раньше никогда не обращал внимания. Он попрощался со своим хозяином и отправился в Нью-Йорк, но не поездом, а на подержанной машине, которую купил, чтобы напоследок посмотреть страну. Путь его лежал по северной границе области, известной под названием "Район пыльных бурь", и спустя несколько часов он ехал уже совершенно вслепую, что может быть чревато серьезными последствиями, особенно если водитель замечтается в этот момент о далекой проселочной дороге. Дорога, находившаяся в четырех тысячах миль от него, плавно повернула, и Эдвард неожиданно обнаружил, что машина его — в узком проулке, рядом с ним на сиденье арбуз, у него острая боль в ребрах и чувство, будто он въехал в маленькую сельскую лавчонку. "Я попал в беду", — подумал Эдвард. Попал он, как вскоре выяснилось, еще и в Хиберс-Блафф, штат Арканзас, где ему предстояло, чтобы выплатить убытки и починить машину, задержаться на несколько дней.
В выжженных прериях Запада нет, пожалуй, городка безотраднее, чем Хиберс-Блафф. Хилые деревца, покосившиеся столбы, ржавая проволока никак не вяжутся с величием бескрайней равнины. Земля — голая от засухи, поля — сплошная глина, из которой кое-где торчит скелет лошади или коровы. В ложбине, заваленной консервными банками, бежит обмелевшая речушка, по берегам ее разбросано несколько сот домишек, убогих как размером, так и материалом, из которого они выстроены. У городских лавочников лица аллигаторов, а все прочие жители лицом и голосом смахивают на лягушек.
Эдвард расположился в гостинице Мерглера, что напротив похоронного бюро. Оставив вещи в номере, он вышел на улицу почитать вывески. Потом пошел в гостиничную столовую, где его ожидало рагу из солонины, которое произвело на него впечатление еще более тягостное, чем сам город, ведь город, по крайней мере, не надо было класть в рот. Несколько оживившись от этой мысли, он решил пройтись по главной улице.
Но не прошел он и нескольких ярдов, как ему отчетливо показалось, что он теряет рассудок, и он вернулся в гостиницу. Там он вскоре поймал себя на том, что кусает пальцы от непреодолимого желания вновь вырваться наружу. Но стоило ему шагнуть за порог, как его начало трясти от ужаса. "В таких местах, как это, — подумалось ему, — человек страдает одновременно клаустрофобией и агорафобией. Теперь я понимаю назначение крыльца или кресла-качалки".
Чем он и поспешил воспользоваться и каждые несколько секунд прикидывал, где хуже: в гостинице или на улице. На третий день часов в одиннадцать утра избранная им терапия перестала оказывать действие и что-то внутри его надломилось. "Надо отсюда выбираться, — сказал он себе. — И как можно скорее".
Деньги его пришли. Штраф был оплачен, а грудь перебинтована. Ему — еще предстояло рассчитаться с владельцем лавки, но грозный иск о возмещении убытков обернулся ничтожной денежной компенсацией. Эдвард расплатился и мог ехать на все четыре стороны. Он пошел забрать машину из гаража, где ее ремонтировали, но там его поджидало небольшое разочарование. Он вернулся в гостиницу, уложил чемодан и послал за хозяином.
— В котором часу уходит отсюда следующий поезд? — спросил он.
— В восемь, — спокойно ответил хозяин гостиницы.
Эдвард посмотрел на часы, они показывали полдень. Он взглянул на хозяина гостиницы, потом в окно на похоронное бюро напротив.
— Восемь часов! — произнес он тихим, срывающимся от отчаяния голосом. — Что же мне делать?
— Если хотите убить время, — сказал хозяин гостиницы, — можете сходить на аттракционы. Они открываются в час.
Ровно в час Эдвард уже стоял у турникета и с первыми тактами бравурной музыки прошел внутрь.
"Не буду торопиться смотреть все подряд, — решил он. — В половине второго посмотрю на теленка, в два — на толстую женщину, в половине третьего — на мальчика с хвостом, а в цирк пойду в три. В половине пятого не откажу себе в удовольствии посмотреть на зажигательный танец с веером, воспоминание о котором скрасит зрелище гигантской крысы в половине шестого, а в половине седьмого посмотрю на спящую красавицу, какой бы она ни была. В результате у меня останется полчаса, чтобы забрать из гостиницы вещи, а еще один, самый счастливый час, проведу на перроне, если таковой имеет место. Будем надеяться, что поезд придет вовремя".
Ровно в назначенное время Эдвард с мрачным видом изучил обе головы двухглавого теленка, ноги толстой женщины и спину хвостатого мальчика. Когда дело дошло до танцев с веером, он полюбовался красочными веерами. Посмотрел на гигантскую крысу, а гигантская крыса посмотрела на Эдварда.
— Уезжаю сегодня, — сказал Эдвард, — восьмичасовым поездом. — Гигантская крыса опустила голову и отвернулась.
Когда Эдвард подошел к балагану, где находилась спящая красавица, туда уже валил народ.
— Поторопитесь! — кричал зазывала. — Сейчас подымется занавес и вы увидите обворожительное личико и формы девушки, которая не может проснуться. В ночной рубашке. Спит уже пять лет. В постели! В постели! В постели!
Эдвард заплатил двадцать пять центов и вошел в переполненный балаган. Как раз в это время по сигналу гнусного типа в белом халате, со стетоскопом на груди, занавес поднялся.
На низком помосте рядом с больничной койкой стояла зловещего вида шлюха, наряженная в форму медицинской сестры.
— Вы являетесь свидетелями чуда, — объявил псевдодоктор, — перед которым бессильна современная наука. — Он продолжал молоть вздор в том же духе. Эдвард впился глазами в лицо девушки. Ничего более восхитительного он, безусловно, никогда в своей жизни не видел. — Итак, господа, — говорил импресарио, — дабы не опорочить доброе имя современной науки, я хочу, чтобы вы воочию убедились, что мы вас не обманывали, утверждая, что юная дама, во-первых, спит и, во-вторых, хороша собой. Чтобы вы не подумали, будто лежачее положение, в котором находится больная днем и ночью на протяжении пяти лет, привело к деформации фигуры или атрофии конечностей, — сестра, будьте любезны, откиньте одеяло.
Сестра, по-бульдожьи осклабившись, стянула захватанное хлопчатобумажное одеяло, и под ним открылось тело этого прелестного создания в прозрачной ночной рубашке, лежащего в самом изящном и трогательном положении, какое только можно вообразить.
"Если бы, — размышлял Эдвард, — все мои леса и поля, вместо того чтобы каждый год одеваться колокольчиками и первоцветом, дикими розами и жимолостью, веками копили в себе свое богатство, чтобы вложить его в один-единственный цветок, — этим цветком была бы она". Он сделал паузу, чтобы выслушать возражения своего обычного придирчивого genius loci [37], но их не последовало.
— Друзья мои, — продолжал тем временем гнусный шарлатан, — мировая наука уже пять лет не в состоянии вывести эту молодую красивую девушку из транса; позвольте напомнить одну историю, которую вам, возможно, доводилось слышать еще детьми, сидя у мамочки на коленях. Я имею в виду сказку о том, как Спящая красавица, сказав "Ах!", просыпается от поцелуя Прекрасного принца.
"Не может быть никаких сомнений, — думал Эдвард, — что если бы все поцелуи перед сном, сумеречные грезы, мечты и желания, когда-либо посетившие мою давно не существующую маленькую детскую, соткались в один-единственный ангельский образ, — этим образом была бы она".
— Поскольку, как вам хорошо известно, тщательный медицинский уход за больной стоит немалых средств, — говорил хозяин балагана, — мы готовы за скромную мзду в двадцать пять центов, которые следует опустить в вазу на столике у постели, предоставить любому из находящихся здесь джентльменов возможность испытать себя в роли прекрасного принца. Итак, занимайте очередь, друзья, и соблюдайте порядок.
Качая головой, Эдвард пробрался к выходу, вернулся в гостиницу и сел у себя в спальне, снедаемый яростью и стыдом. "Почему мне так стыдно? Потому ли, что я не нашел в себе сил воспрепятствовать этому зрелищу? Нет, это было бы нелепо. И все же во всем этом есть что-то… что-то отвратительное. Нет. Может, я хотел сам поцеловать ее! Это было бы низко, подло, гнусно! Тогда почему, во имя всего, что стыдливо, девственно, прелестно и невинно в этом мире, я опять иду на этот омерзительный спектакль?
Зайду всего на минуту. Потом заберу вещи, отправлюсь на вокзал, сяду и буду ждать поезда. Не пройдет и часа, как я поеду домой.
Но что такое мой дом?! — вскричал он почти вслух. — Зачем он мне, если в нем не найдет себе пристанища это существо, — она, и никто другой! А не она сама, так ее образ, мечта о ней, воспоминание, которое я увезу домой на своих губах и буду хранить вечно, если только поцелую ее хотя бы раз. Клянусь Богом, я так и сделаю!" С этими словами он подошел к балагану, откуда выходили довольные зрители. "Вот и хорошо, — подумал Эдвард. — Пока балаган опять не заполнится, они опустят занавес. Может, удастся недолго побыть с ней наедине".
