Алексей Ковалев - Сизиф
Сизиф говорил наобум, еще не будучи уверен в своей догадке, но мальчик, который, отсмеявшись, вновь проявлял полное безразличие, сделал вялый отрицательный жест рукой и подтвердил тем самым свою суть независимого божества, свирепого и бесстыжего младенца.
— Я рад был бы представить моложавому богу свою супругу, сестру матери его, но вы ведь пришли ко мне, а не к ней. И не женское дело наблюдать за работой Таната, раз отказывается смотреть на нее даже ослепительный Гелий, предусмотрительно заслонившийся облаками.
Гермес — а именно так, разумеется, звали подростка — был здесь лишним. Его присутствие убавляло Танату власти хозяина положения, лишая визит нужной прямоты. Потому, должно быть, и удавалось Сизифу без помех затягивать свое приветствие. Теперь же, еще не обретя спасения, но назвав всех троих, он поместил свершающееся в более спокойную перспективу, в столь счастливо открывшееся ему некогда Большое время.
Мальчик тем временем придвинулся поближе, впервые с любопытством разглядывая царя.
— Давно искал случая узнать у тебя, сын Майи, не хвастает ли один из моих подданных по имени Автолик своим родством с тобой? А если он говорит правду, отчего не все проделки ему удаются?
Гермий покачал головой и, дотянувшись палкой до Таната, мирно пережидавшего речь Сизифа, постучал его по плечу. Простой жест накренил землю под ногами, как палубу галеры. Удерживая равновесие, царь постарался выдать взмах обеих рук за жест гостеприимства.
— Войдите в дом человека, о боги, позвольте мне самому позаботиться об угощении. А затем мы чинно совершим то, о чем распорядился ваш и мой хозяин.
Все это время ни во дворе, ни в доме, дверь которого оставалась открытой, не появилось ни единого лица. Мертвящее веяние, распространяемое братьями, но обтекавшее до поры Сизифа, держало в отдалении все живое. Это было хорошо. Сейчас не следовало отвлекаться даже на слуг.
Ничего не стоит верховному божеству умертвить простого смертного, если оно того захочет. Вправе ли оно творить такое своеволие — вопрос другой. Но если уж на людей насылают мор и прочие так называемые стихийные бедствия, истребляя их без счета, кто станет поднимать шум из-за одного малозаметного жителя земли? Когда же вместо болезни, шаровой молнии, чужой оплошности или рокового стечения обстоятельств обреченному посылают самого ангела смерти, случай представляется не таким уж простым. Нам должен бы льстить столь обстоятельный подход, а вместе с тем несет он с собой тончайший аромат неуверенности той самой высшей силы, ее тайного расчета на согласие жертвы, подавленной лицезрением абсолютного убийцы, на признание ею права вершить ее судьбу. И если приговоренный не взят врасплох, если он способен уловить непропорциональность фатальной церемонии, проявить находчивость, вот тут и раздается хохот с третьей стороны, которой чужды олимпийские сложности. Ее дух и воплощение бьет насмерть без размаха и обмена приветствиями, поскольку знает, чем все кончится, и церемониями тяготится. Таков был Гермес, внушивший Атланту подставить плечи под небосвод, который навсегда сковал титана своей тяжестью, не колеблясь убивший тысячеглазого Аргуса только потому, что не нашел другого способа увести из-под надзора кроткого пастуха полюбившуюся Олимпийцу телку Ио, запросто спускающийся в Аид, куда не желает заглядывать никто из богов.
Но что он вообще здесь делает, бог воров и предпринимателей, исполнитель сложных Зевесовых поручений, проводник в обоих мирах, убийца лишь волею случая, а не по призванию? Помощь его нужна, когда гибнут не в одиночку, когда посреди работы Танату некогда позаботиться о смятенных душах, в сутолоке покидающих тела. Их-то и увлекает за собой душевод, подравнивая ряды взмахами золотого жезла. Разыскать царя Коринфа, исторгнуть его душу и унести ее в преисподнюю вполне по силам одному Танату, который, судя по его виду, скорее терпит присутствие аргоубийцы, чем в нем нуждается.
Гермес мог явиться только сам по себе. А поскольку любопытством этот бог не отличался, так как способен был многое прозревать мгновенно и насквозь — как прозрел он будущую лиру в панцире несчастной черепахи, — здесь, на подворье коринфского дворца, должно быть, творилось нечто из ряда вон выходящее, чреватое последствиями настолько неожиданными, что они могли развлечь и бестрепетного Гермия.
Его присутствие подавало некоторые надежды, но рассчитывать на помощь влиятельного племянника плеяды было нельзя. Обращаться с ним следовало соответственно его промежуточной природе, со снисходительным уважением, приближая и отстраняя одновременно. Однако богов было трое, управляться с ними становилось все тяжелее. Танат был предельно опасен и — прост, Гипн сравнительно безвреден, но дар его, который Сизиф уже отчасти испытал и который тот снова мог пустить в ход по первому знаку брата, грозил безволием, быстрой гибелью. Гермес же, чьи силы далеко перекрывали возможности обоих братьев, являл собой совершенную неопределенность. Неуловимый и прилипчивый, как редкий металл, что походил на жидкое серебро, он был так же смертельно ядовит.
Приглашать в дом приходилось всех троих. Он никак не мог придумать предлога, чтобы отделить братьев от Гермеса и, может быть, упросить того дать ему передышку. Все разрешилось, однако, само собой. Посторонившись в дверях, пропуская братьев, Сизиф заметил, что мальчик не двинулся с места.
— Не обидел ли я тебя неосторожным словом? — начал он, вновь спускаясь по ступеням.
Гермес переложил из одной руки в другую свой короткий посох, и у Сизифа вновь все поплыло перед глазами. Бог не дал ему упасть, подхватив под локоть, а когда царь вновь почувствовал твердую почву под ногами, он услышал первые слова нелюдимого отрока:
— Я не силен в пьянстве. Неверная поступь и заплетающиеся языки внушают мне отвращение. Впрочем, и тебе, кажется, тоже.
Глядя, как плавно, будто скользя по плитам двора, удаляется этот бог нежити, одним из прозвищ которого в народе было «дверная петля», Сизиф начал понемногу ощущать вечерние запахи каменной пыли, морских водорослей и кипарисовой смолы.
Встречаться с Танатом не захотел бы никто. Но если были у человека силы вообразить то, что еще страшнее — смерть внезапную и неосознанную, от руки того, кто не видит разницы между живым и мертвым, если есть у такого тупого провидения образ, то это был он, Гермес. Даже его расположение зияло бедой, как случайно найденные деньги, за которые завтра же придется заплатить чем-нибудь гораздо более ценным.
Расставшись с ним, Сизиф смотрел на все остальное, как на трудный, но вполне посильный поединок. Он еще раз вздохнул полной грудью и вошел в дом.
* * *Гипн уснул первым. Сначала он еще просыпался, ворочаясь, но когда Сизиф приставил к узкой лежанке другую, тот свернулся калачом и затих. Хозяин накрыл бога легким шерстяным одеялом и вернулся к столу.
Ничего не поделаешь. Вынужденные участвовать в небесноземной драме, духи должны были облечься видимостью, а вместе с нею принять на себя некоторую меру дольних слабостей. Иначе им пришлось бы наделять жертву ясновидением, чтобы она оказалась в состоянии различать незримое, но тогда человек приобретал на время сверхъестественные способности, которые осложняли процедуру. Уверенность духов в своих силах была все-таки велика и вполне обоснована. В любом случае они приступали к делу с невероятным преимуществом, но подавляющим оно не было.
Гипн, очень добрый, в сущности, бог, ожидая от брата просьбы смягчить обреченному тяготы расставания с жизнью, с интересом исследовал возможности не так уж часто предоставлявшегося ему существования во плоти. И ему совсем немного надо было, чтобы эта, не задубевшая в земных передрягах, плоть уступила крепости отменной хиосской лозы.
Танат был покрепче и мог, в общем-то, обойтись без помощника, так что раннее отступление Гипна его не встревожило, скорее, даже развеселило. Он попался на другом пороке, вместе с видимостью к нему прицепился вкус к мелкому соперничеству.
Удовлетворенный спокойствием и красноречивым согласием Сизифа отдать себя в его руки, мрачный ангел принял предложение царя придать столь важному для него событию вид торжественной сделки. За третьей чашей он даже пожурил сотрапезника за слишком робкий ответ на свое наглое приветствие. Сизиф отвечал, что да, мол, сплоховал, очень оробел.
Насытившись фруктами, а до того — бараниной, приготовленной Сизифом тут же, на домашней жаровне, Танат почел возможным завершить дело пятой порцией вина. Но тут увял Гипнос, а хозяин дома поспешил устроить бога поудобнее и действовал довольно ловко, хотя и покачиваясь на переходах. И тогда взыграла в Танате спесь, он захотел увидеть свою жертву столь же беззащитной, как его несдюживший брат.
