Уильям Бойд - Браззавиль-Бич
Тогда Хоуп разозлило его высокомерие. Он отнесся к ее словам, будто уже слышал этот шуточный тест в гостях и знает, как надо реагировать. Тем не менее она сохранила бумажку, где он нацарапал ответы. Бумажка стала мягкой и потертой, Хоуп носила ее с собой и постоянно вытаскивала; на ощупь она теперь похожа на лоскуток шелковистой материи или замши, но мелкий, остроконечный почерк Джона разобрать еще можно. Он написал следующее.
Что я могу знать? Досконально и точно — ничего.
Что я должен делать? Стараться не причинять никому страданий.
На что я могу надеяться? На лучшее (но это не играет никакой роли).
Ну вот, сказал он, с этим мы разобрались.
Хоуп Клиавотер стояла на платформе в Эксетере и ждала Джона, который должен был приехать лондонским поездом. Сначала она понапрасну высматривала его в толпе пассажиров, потом увидела, как он выходит из вагона первого класса на краю соства. Первым классом, подумала она, глазам своим не верю. Она двинулась ему навстречу. Он тащил тяжелый чемодан, сильно кренился в сторону, чтобы уравновесить его тяжесть, и передвигался торопливой шаркающей походкой, которая при других обстоятельствах могла бы ее позабавить. Какого черта он туда напихал, подумала она.
— Книги, — ответил он на ее невысказанный вопрос. — Извини.
Она поцеловала его в щеку. «Не болтай глупостей, — сказала она, — вези все, что хочешь».
Он был бледный и похудевший. Но выглядел не так уж плохо, учитывая анамнез.
Когда они ехали на машине в Ист Неп, он в основном молчал и смотрел на мелькавшие за окном пейзажи. День был холодный и ясный, ночью крепко подморозило, иней по-прежнему лежал на земле и на живых изгородях. Ветра не было, буки и вязы стояли неподвижные и застывшие.
— Господи, как я люблю зиму, — внезапно проговорил Джон.
Хоуп на него посмотрела. «Как же ты мог жить в Калифорнии?»
— Вот именно, — ответил он с яростью. — Именно. Нечего мне было там делать. Потерять столько времени! — Он помотал головой, точно отгоняя от себя какое-то воспоминание. — Понимаешь, если бы я остался здесь… Я бы никогда не ввязался в эту чепуху с теорией игр.
— Джон, перестань. Так вспоминать о прошлом бессмысленно. Нам всем есть о чем пожалеть.
— Мне от этого никуда не уйти, — в голосе его прозвучало острое отвращение к себе самому. — Теория игр — чисто калифорнийское занятие.
Это было сказано с такой горячностью, что Хоуп не знала, как ответить, и некоторое время вела машину молча. Когда тишина стала гнетущей, начала перечислять, что нового появилось за это время у нее в коттедже.
— Можем мы взглянуть на море? — ни с того ни с сего отрывисто спросил он.
— Д-да, конечно… Прямо сейчас?
— Пожалуйста. Если ты не против.
Она свернула направо и ехала по тропинкам между живыми изгородями, пока не нашла удобную приступку. Они перелезли через кусты и стали подниматься по ровному покатому склону, поросшему утесником. Здесь дул ветер, охлестывавший их холодом с Ла-Манша, Хоуп повязала шарф на голову, чтобы защитить уши. Они дошли до верха округлого холма и увидели море, покрытое свинцово-серой зыбью. Тусклое солнце висело низко, предметы отбрасывали длинные тени. Через двадцать минут начнет смеркаться, подумала она.
— Джонни, тебе не холодно?
Он был в одном плаще и без шарфа. Он не ответил, по-прежнему смотрел на море. Она вгляделась в его лицо — с заострившимися чертами, устремленное вперед в лимонных лучах заходящего солнца, — от пронизывающего ветра у него слезились глаза, руки он засунул глубоко в карманы.
— Господи, как мне этого не хватало, — сказал он тихо. — Я должен жить у воды. У реки или у моря. Мне это нужно.
— Это у тебя из-за фамилии.
Он обернулся и посмотрел на нее, игнорируя шутку.
— Нет, Хоуп, действительно нужно. Вода меня успокаивает. Я это чувствую, ощущаю глубиной души.
— Все, хватит, пошли обратно в машину. Холод собачий.
— Еще одну минуту.
После паузы он сказал: «Знаешь, это озеро, о котором ты говорила…»
— Да?
— Я этого озера так и не вспомнил. Напрочь его забыл.
— Оно никуда не делось. Я тебе его потом покажу.
— Не понимаю. — Он покачал головой. — Ты уверена, что я его видел?
— Ты говорил, что это твое любимое место.
— Не понимаю.
Хоуп ходила взад-вперед, перетаптывалась с ноги на ногу. Потом натянула на голову воротник куртки, чтобы как-то защититься от ветра, зажгла сигарету. Джон стоял неподвижно, уставившись на воду, глубоко дыша, по-видимому, не чувствуя холода.
Она в одиночестве вернулась в машину, включила двигатель, обогреватель и радио. Он пришел через десять минут, холод окружал его, как силовое поле. Теперь он уже дрожал, вид у него был изможденный и больной. Хоуп была слишком зла, чтобы поддерживать разговор, до коттеджа они доехали молча.
В коттедже она заварила чай и приказала себе быть разумной и проявить понимание. Но все ее благие намерения разлетелись в прах, когда она вошла из кухни в гостиную и увидела, что Джон распаковывает чемодан и стопками выкладывает множество привезенных им книг поверх ее собственных, заваливает ими книжный шкафчик, который она купила в маленьком магазине в Вест Лалворте. Стоя с дымящимися кружками в руках и глядя на него, она почему-то вспомнила название магазинчика: «Антикварные безделушки». Фамилия владельца была Годфорт. Дурацкое сочетание.
Сосредоточив внимание на этих мелочах, она сумела успокоиться и приняла похвалы Джона касательно новшеств в коттедже с каким-то подобием благожелательности.
Потом спросила более резко, чем хотела:
— Где ты думаешь спать?
Мгновение он смотрел на нее, ничего не понимая. «Господи, — он потер лоб ладонью. — Я же забыл. Я не думал… Наверное, я рассчитывал, что мы…»
— Ты можешь лечь на кровати. Меня устроит диван, — сказала она, мысленно спрашивая себя: почему я такая дрянь? — и не находя ответа.
— Нет, нет, — сказал он. — Это несправедливо. Я на диване.
— Нет, Джон. Пожалуйста. Ты сейчас выздоравливаешь. Мне рано вставать. И это же ненадолго.
По его лицу снова пробежала тень. Он медленно опустился в кресло.
— Сколько времени ты намерен здесь пробыть? — спросила она уже спокойнее. — Вернее, хотел бы здесь пробыть?
— Я об этом не задумывался.
— Джон… — Она успела взять себя в руки. — Предполагается, что мы с тобой разошлись. Мы уже не женаты. По сути дела. — Она едва не рыдала от накопившегося в душе гнева. — Боже мой, ты же сам захотел, чтобы мы расстались.
На лице у него проступило отчаянье, он беспокойно заерзал в кресле.
— В том-то и дело, — произнес он. — Я совершил ошибку, ужасную ошибку. Я хочу… чтобы мы не расставались, Хоуп. Никогда. Больше никогда, — она попыталась перебить его, но не успела. — Теперь я понял, лечение мне помогло, что это ты… — Он запутался. И, рубя воздух рукой, с нажимом произнес последнюю фразу. — Я не должен был разбивать наш союз.
— Давай оставим это, — она сделала над собой усилие, голос у нее теперь звучал мягче. — Успеется. Об этом мы можем поговорить потом. — Она закрыла его чемодан, уже почти пустой. — Я оттащу это наверх. Потом поедем поужинаем, нужно же поесть по-человечески.
Трактир «Ягненок и флаг» в Шелдон Кейнз был совершенно неподходящим местом, так, во всяком случае, показалось Хоуп, у которой настроение из-за него только испортилось. Запах пива, бессмысленные разговоры вокруг, стуки, выкрики и волнение, сопровождавшие азартные игры, — все это ее до крайности раздражало. Она осилила половину печеной картофелины, фаршированной тунцом в сметане и кукурузой, и отпила глоток терпкого красного вина, от кислоты которого ей свело челюсти и в котором вдобавок плавали мелкие, как пыль, кусочки пробки.
Джон, по-видимому, воспринял и атмосферу этого заведения, и его толстых молодых посетителей более благосклонно, то есть выпил три кружки пива и съел нечто, называемое «Дарзетский пирог». Он полчаса с удовольствием наблюдал, как двое мужчин резались в бильярд.
На обратном пути он был оживлен, разумно и ясно говорил о своем лечении. Он признался, что не знает, помогло оно ему на самом деле или нет; но важно, по его словам, было то, что оно послужило для него своего рода эмоциональной взбучкой. Ему пришлось пройти через нервный срыв, депрессию и период выздоровления, рассуждал он, и одолеть этот штормовой участок пути (так он выразился) было нелегко. Сеансы электрошока как бы структурировали этот процесс и ограничили его во времени. Благодаря электрошоку у лечения были начало, середина и конец. Он решил, что именно это существенно и именно в этом состояла помощь шоковой терапии, вне зависимости от того, как разряды на самом деле подействовали на клетки его головного мозга. Он нечто пережил, оно закончилось, и сознание того простого факта, что его больше не будут подвергать процедурам, усиливало его чувство, что все худшее позади. Он миновал свой штормовой участок, переправился на другую сторону и готов начать все сначала.
