Уильям Бойд - Броненосец

Уильям Бойд

Броненосец

Посвящается Сьюзен

armadillo (är-mə-'di-lō) 1577 броненосец [исп. armadillo, уменьшит. от armado вооруженный человек, т. е. букв, «маленький оруженосец»: лат. armatus, страд, прич. к armare ARM см.]

Как и другие животные, мы замечаем, что происходит вокруг нас. Это свойство помогает нам догадываться о том, чего следует ожидать и даже как избежать чего-либо, и тем самым способствует выживанию. Однако прием этот остается несовершенным. Случаются сюрпризы, и весьма досадные. Как можно судить о своей правоте? Мы сталкиваемся с проблемой ошибки.

Глава первая

Однажды в нашу пору (ни к чему называть точную дату, впрочем, это произошло в самом начале года) некий молодой человек лет тридцати, высокий — ростом под метр девяносто, с чернильно-черными волосами и серьезным бледным лицом с тонкими чертами, отправился на деловую встречу и обнаружил повешенного.

Лоример Блэк в ужасе смотрел на мистера Дьюпри, и ум его, разрываясь от тревоги и потрясения, одновременно оставался до странного безучастным: враждующие симптомы своего рода умственной паники, подумал он. Мистер Дьюпри повесился на водопроводной трубе с тонкой теплоизоляционной обмоткой, проходившей под потолком небольшой прихожей позади приемной. Под его слегка вывернутыми ногами (Лоример отметил, что ботинки дубленой кожи надо было бы хорошенько вычистить) лежала на боку алюминиевая стремянка. Мистер Дьюпри был одновременно первым покойником, какого он видел в своей жизни, первым самоубийцей и первым висельником, и Лоример счел подобное совпадение «первых» случаев чрезвычайно тревожным.

Его взгляд, неохотно начав скользить кверху от потертых носков обуви мистера Дьюпри, ненадолго задержался в области паха (где не было заметно никаких признаков мифической спонтанной эрекции, будто бы возникающей у повешенных), а затем остановился на лице мертвеца. Голова мистера Дьюпри оказалась неестественно запрокинутой, а лицо было измученным и сонным, совсем как у усталых пассажиров, которые задремывают в душных вагонах поезда, сидя с прямой спиной на неуклюжих скамейках. Если бы вы увидели мистера Дьюпри напротив себя в поезде, отходящем в 18.12 от Ливерпуль-стрит, в такой неудобной позе, с вывернутой головой, вы бы заранее пожалели его, представляя боль в затекшей шее, которая ожидала бы его по пробуждении.

Затекшая шея. Растянутая шея. Сломанная шея. Боже. Лоример бережно поставил портфель на пол, шагнул мимо мистера Дьюпри и не спеша направился к двери в другом конце прихожей. Распахнув дверь, он взглянул на следы разгрома, постигшего фабрику. Через почерневшие и обуглившиеся стропила и балки крыши проглядывало тяжелое и низкое свинцовое небо; пол до сих пор был покрыт обожженными и оплавившимися голыми телами почти тысячи пластмассовых манекенов (976 — согласно документации, накладным, предназначенным для сети магазинов в США). Вид этой искалеченной, изуродованной «плоти» вызывал дрожь суррогатного отвращения и ужаса (суррогатного — потому что это были неживые тела; в конце концов, говорил себе Лоример, здесь-то никто не испытал боли), но кое-где проглядывали то уцелевшая карикатурно-симпатичная мордашка, то загорелое личико девушки с нелепо застывшей приветливой улыбкой. Не изменившееся доброжелательное выражение этих лиц придавало всей картине вид какого-то трогательного стоицизма. А за всем этим, как Лоримеру было известно из отчета, стояли сгоревшие мастерские, студии дизайнеров, помещения для глиняных и гипсовых слепков, литейные цеха. Пожар оказался необычайно мощным и разрушительным. Очевидно, мистер Дьюпри настаивал на том, чтобы ни к чему здесь не прикасаться, не трогать ни одной обугленной куклы до тех пор, пока он не получит своих денег. Теперь Лоример увидел, что свое слово мистер Дьюпри сдержал.

Лоример сделал выдох и стал издавать губами тихие хлюпающие звуки. «Гммм», — сказал он вслух, затем произнес: «Иисусе Святый Боже», а потом снова: «Гммм». Он заметил, что руки его слегка трясутся, и засунул их в карманы. В голове начали звучать, назойливо повторяясь, словно мантра, слова: «Плохи дела». Он рассеянно и нехотя стал размышлять о реакции Хогга на самоубийство Дьюпри; Хогг уже рассказывал ему об «удавленниках», и теперь Лоример пытался представить себе, какова вся эта процедура…

Он закрыл дверь, на секунду забеспокоился об отпечатках пальцев, а потом задумался: почему всегда устраивают разнос, если случается самоубийство? И, лишь когда он вернулся в приемную и взялся за телефон, другая мысль пришла ему в голову: возможно — ведь возможно и такое, — это все-таки было не самоубийство.

Инспектор, явившийся после его звонка в полицию, сержант сыскной службы Раппапорт, выглядел не старше Лоримера, однако упорно и без особой нужды, обращаясь к нему, говорил «сэр». Деннис П. Раппапорт, гласило его удостоверение.

— Значит, у вас была встреча с мистером Дьюпри, сэр.

— Да. Она была назначена еще неделю назад. — Лоример протянул свою визитную карточку. — Я явился сюда ровно в десять тридцать.

Теперь они стояли снаружи, под пластиковой вывеской с красной надписью курсивом: ОСМОНД ДЬЮПРИ. ДЕМОНСТРАЦИОННЫЕ МАНЕКЕНЫ. ОСН. В 1957 г. Полицейские и еще какие-то чиновники занимались внутри бренными останками мистера Дьюпри. Констебль усердно обматывал полосатой лентой, бившейся на ветру, фонарные столбы и заграждения, как бы «опечатывая» фасад фабрики и преграждая доступ продрогшим и равнодушным зевакам, которых собралось около полудюжины. Как мило — дожидаются выноса тела, подумал Лоример. Инспектор Раппапорт внимательно изучил визитку, а потом, сделав театральный жест рукой, осведомился:

— Вы позволите, сэр?

— Ну разумеется.

Раппапорт извлек из кожаной куртки пухлый бумажник и сунул туда визитку Лоримера.

— Не самое рядовое начало вашего рядового дня, как я догадываюсь, сэр.

— Да уж… Крайне огорчительно, — согласился Лоример, рассматривая собеседника. Раппапорт был дородный мясистый мужчина с васильковыми глазами — совсем не подходящая внешность для инспектора полиции, подумал почему-то Лоример, уж скорее Раппапорту следовало быть профессиональным серфингистом или теннисистом, а то и ресторанным официантом где-нибудь в Лос-Анджелесе. Вдобавок Лоример не мог понять характер Раппапортовой почтительности: должна ли она раздражать или успокаивать, или это просто разрушительная ирония? После недолгого размышления он пришел к выводу, что верно скорее последнее: потом Раппапорт будет подсмеиваться над действием, какое возымел его прием, где-нибудь в столовой, кафе, пивной или где там еще собираются полицейские, чтобы поболтать и посудачить о работе.

— Теперь мы знаем, как вас найти, сэр, и больше вас не задерживаем. Спасибо за содействие, сэр.

Более чем ироничное, нарочитое злоупотребление словом «сэр», подумал Лоример, носило явно и намеренно покровительственный характер, в этом можно не сомневаться, и в то же время против этой скрытой насмешки, вносившей раздражение в разговор, невозможно было протестовать.

— Можем мы куда-нибудь отвезти вас, сэр?

— Спасибо, инспектор Раппапорт, моя машина за углом.

— «Т» на конце не произносится, сэр. Раппапор. Старая нормандская фамилия.

Старый нормандский самодовольный ублюдок, подумал Лоример, шагая к своей «тойоте», припаркованной на Болтон-сквер. С тебя слетела бы вся спесь, если бы ты узнал, что тут у меня в портфеле, мысленно рассуждал он и даже немного взбодрился, свернув на площадь. Однако хорошее настроение долго не продержалось: отпирая дверцу машины, он, словно накинув тяжелую шаль, почти физически ощутил уныние, придавившее его спину и плечи. Он задумался о злосчастном и ничтожном конце мистера Дьюпри: что могло заставить человека обвязать бельевую веревку вокруг водопроводной трубы, просунуть голову в петлю и отшвырнуть из-под ног алюминиевую стремянку? Почему-то потертые носки ботинок, болтавшихся в трех футах над полом, врезались в память Лоримера сильнее, чем гротескно свернутая набок голова. Ну вот, такая картина — и этот жалкий январский день, хмурый и бесцветный, и Болтон-сквер. Голые платаны с их камуфляжными (война в Персидском заливе) стволами, едва живой тусклый свет, холод (ветер усилился). Утренний дождь окрасил в почти угольно-черный цвет потемневшую от сажи кирпичную кладку безупречных георгианских домов. Ребенок в толстой мшисто-зеленой куртке бегал туда-сюда по прямоугольной лужайке в центре площади, напрасно ища себе забаву, — сначала топтался на грязных остриженных клумбах, потом гонялся за увертливым дроздом и, наконец, принялся пинать и разбрасывать вокруг себя прошлогоднюю листву. В углу на скамейке сидела то ли няня, то ли мать малыша и наблюдала за ним, покуривая сигарету и потягивая что-то из бурой жестяной банки. Городская площадь, почтенные здания, клочок ухоженной зелени, невинный благополучный карапуз с приставленной к нему заботливой женщиной — на любом другом фоне все эти составляющие могли бы сложиться в куда более радостную картинку-символ. Но только не сегодня, думал Лоример, только не сегодня.