Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2005)
Возможно, это применимо не только к художественному тексту, но и к языку как целому: каждый живой человек может быть представлен как персонализированный текст, в котором слово звучит голосом человека, и сумма этих голосов — этот хор — произносит слово, и оно звучит во всей полноте и силе и возвращает эту силу человеку.
Владимир Губайловский.
О памятниках, о кенотафах
Ю. В. Томашевский. “Литература — производство опасное…”
М. Зощенко: жизнь, творчество, судьба. М., “Индрик”, 2004, 272 стр.
Все, кто знал Юрия Владимировича Томашевского — мне, увы, не довелось, вспоминают о нем как о человеке очень доброжелательном, порядочном и честном, причем в честности своей даже прямолинейном. Это столь редкий случай, когда литературная среда полнится слухами добрыми.
Пожалуй, перечисленные качества абсолютно подходили бы для некоего идеального офицера, каковым его представляют и каких в армии всегда на счет — слишком неудобны качества эти для окружающих.
И не странность узнать из краткой биографической справки, что в юном возрасте Ю. В. Томашевский и вправду учился поначалу в Московском артиллерийском училище, потом в Рязанском, служил лейтенантом, после чего был комиссован. И не только, либо даже не столько состояние здоровья причиной, сколько состояние души, те же порядочность и честность до прямолинейности, тот своего рода душевный недуг, который нельзя симулировать и с которым из армии увольняют вчистую.
Немудрено, что в середине пятидесятых годов Ю. В. Томашевский оказался на факультете журналистики МГУ, ибо то была единственно подходящая для него среда — до того, как отец погиб на фронте, а потом умерла мать, он и жил в литературно-писательской среде, и в военное училище направил его Союз писателей.
Тут многое совпало: и черты характера, и нрав эпохи. Возвращались из лагерей и ссылок недавние заключенные, реабилитировали живых, реабилитировали мертвых. Но не всех. Одним из таких нереабилитированных оставался М. М. Зощенко.
Сложность ситуации заключалась в том, что постановление о журналах “Звезда” и “Ленинград” не являлось просто официальным актом. Оно было акцией, открывающей новую эпоху — послевоенную, и от того, что в документе этом было прописано (не впрямую, а между строк), зависело, как придется жить долгие годы. Иными словами, авторы постановления формулировали, быть ли победителям победителями, дозволено ли им, надышавшимся заграничной свободой, вздохнуть полной грудью на родине.
Отменить такое постановление или по крайней мере смягчить формулировки — значит оценить заново целый исторический период, признать его ошибочно прожитым. И не лично в Зощенко дело, и не в Ахматовой. Впрочем, почему не в них. Как раз от личного отношения, от терпения и темперамента зависело многое. Постановление мало-помалу забывалось, еще чуть-чуть — и можно было сказать, что жизнь налаживается (сложность-то оставалась — поэт может писать лирические стихи впрок, сатирик впрок заготавливать рассказы и фельетоны не может).
Ахматову восстановили в Союзе писателей, Зощенко приняли вновь на основании переводов. Он тогда шутил. “Я шел со старухой ноздря в ноздрю, и вдруг она обскакала меня на целый корпус”, — записывает его слова М. Л. Слонимский, бывший “серапионов брат”, кстати, тоже упомянутый в постановлении 1946 года и вынужденный после этого, оставив семью в Ленинграде, переехать в Москву, где он мог раздобыть хоть какую-то литературную работу.
Кажется, отпустило. И тут визит английских студентов, которые смотрят на чужую жизнь с невниманием глобтроттеров. И вопрос об отношении к докладу А. А. Жданова.
Ахматова сказала, что с докладом согласна. Зощенко стал возражать, запальчиво и наивно. И столь же запальчиво и наивно, но при этом с абсолютным бесстрашием объяснил свое поведение на собрании, которое Союз писателей созвал, чтобы осудить его за упорство: “Я дважды воевал на фронте, я имел пять боевых орденов в войне с немцами и был добровольцем в Красной Армии. Как я мог признаться в том, что я — трус?”
Новый приговор был подписан, и подписан им самим. При этом форма приговора была такова, что пересмотр дела оказался невозможен. Что пересматривать? Жил писатель, на долю которого выпал период необычайной, сверхъестественной славы, затем период гонений и непечатанья, но, если судить объективно, рассказы и фельетоны, написанные им во время войны, даже прославленная “Рогулька”, среднего уровня, рассказы о партизанах — нехороши, созданные в жанре так называемой “положительной сатиры” рассказы и фельетоны отчаянно плохи. Умер он, даже один раз получив назначенную ему персональную пенсию республиканского значения. Где тут трагедия или драма?
С таким положением вещей и не согласился Ю. В. Томашевский. Став в 1965 году секретарем Комиссии по литературному наследию М. М. Зощенко, до конца своих дней (а умер он в 1995 году внезапно и отнюдь не старым человеком) он пытался оправдать, реабилитировать писателя Зощенко “за отсутствием состава преступления”. В характере подзащитного вольно или невольно отмечал защитник созвучие со своим собственным характером. Наверняка импонировало ему и офицерство Зощенко.
Тревожила судьба писателя. Словесные “выкрутасы”, проблемы сказа, непрямое слово и система повествовательных масок, в общем, все то, что принято называть поэтикой, занимали второй, третий и далее планы, отступали перед изломанностью судьбы, хотя излом, чего уж там, пришелся на годы, когда талант Зощенко слабел, а моралист вытеснял художника.
Был это труд тяжелый и во многом ручной, ведь где бы ни работал Ю. В. Томашевский — в издательстве или редакции, а позднее и вел семинар по текущей литературе в Литературном институте им. А. М. Горького, — в свободное от службы время он отправлялся в публичную библиотеку и листал подшивки старых газет и журналов, по псевдониму, по слогу выискивая произведения Зощенко, а найдя, переписывал их в тетрадку, чтобы затем перепечатать и уже машинопись сверять с первой публикацией. Постепенно накопились сотни таких вновь разысканных мелких вещиц.
Другим куда как немаловажным делом стал зощенковский архив. Вера Владимировна Зощенко, вдова писателя, как большинство писательских вдов уверенная в величии мужа, хотя и находившаяся с ним при жизни в очень сложных отношениях, о коих тут рассуждать не след, тщательно хранила все, что связано с его работой и жизнью. То, что Ю. В. Томашевский при ее участии архив скопировал, оказалось великой удачей. Сданный в Пушкинский Дом, архив был закрыт, в том числе и для членов комиссии по зощенковскому наследию. Первые обширные публикации на основе материалов из Пушкинского Дома вышли тогда, когда стараниями Ю. В. Томашевского и других исследователей подавляющее число произведений Зощенко было введено в читательский обиход, — вышли многотомники и однотомники, а периодика была переполнена множеством мелких вещиц, которые Ю. В. Томашевский в последние годы едва успевал готовить. К каждой подобной публикации, состоящей из трех-четырех рассказов или фельетонов либо подборки документов, требовалась врезка: автор родился, жил-был, несправедливые гонения и так далее. Отказать даже самой малой газетке, если она проявляла интерес к творчеству Зощенко, деликатнейший публикатор не мог.
И тут надо вспомнить то, что не вспомнить нельзя. При всех достоинствах и культуре, Ю. В. Томашевский не был филологом. Подготовленные им публикации — не публикации научные, даже в самом приблизительном смысле слова. Это популяризация, подвижничество, что угодно, только не филология. Да он и не собирался выдавать свою работу за научную.
Но вот представительный том “Михаил Зощенко. Материалы к творческой биографии. Книга 3”, выпущенный издательством “Наука” в 2002 году. И здесь материал “Из дневниковых записей М. М. Зощенко (1916 — 1921)”, подготовленный А. И. Михайловым. Пассажи из предваряющей врезки по меньшей мере удивляют: оказывается, записи эти “интересны своим исповедальным характером, основу которого составляет горестное наблюдение автора над своим собственным несовершенством, которое видится ему в отсутствии некой цельности, в раздробленности его души”. И такого комментария стоило ждать десятилетия?
Кроме того, экая неувязка: часть этих записей уже увидела свет в № 11 журнала “Новый мир” за 1984 год. И подготовлена публикация была Ю. В. Томашевским, но многоуважаемый ученый ни словом о том не обмолвился, что есть либо нарушение элементарной научной этики, ежели он о публикации знал, либо элементарный непрофессионализм, ежели он о публикации не ведал.
