Карен Бликсен - Семь фантастических историй
Много лет спустя, пересекая в бурю Средиземное море, я заглянул в глаза сокола, который все пытался сесть на нашу мачту, заглянул за секунду до того, как его смыло и унесло в пучину Те же глаза были у Олаллы на горной тропе. Сокол тот так же обезумел от страха, так же измучился, потерял надежду.
Думаю, я сам посмотрел на нее в таком же ужасе, когда я все понял, и дважды или трижды я выкрикнул ей в лицо ее имя. Она, задохнувшись, не могла выговорить ни слова, и я не знаю, слышала ли она меня.
Я загораживал ее от ветра, и длинные черные волосы тихо опали, опал и черный плащ. Странно преобразясь, она, как стройная колонна, стояла в моих объятиях.
Постояв так немного, я ей сказал:
— Почему ты бежала от меня?
Она всматривалась мне в лицо.
Кто вы? — спросила она наконец. Я крепче прижал ее к себе и дважды поцеловал. Лицо у нее было холодное, свежее. Она стояла и безразлично позволяла мне ее целовать, я как к снегу прикладывался губами.
Олалла, — сказал я. — Я тебя искал по всему свету. Неужто мы не можем снова быть вместе?
Я совсем одна, — отвечала она, помолчав. — Вы меня напугали. Кто вы?
Я был слишком измучен, и что я мог поделать, — я решил, что пока с меня, кажется, довольно. Я немного постоял, овдумывая положение. Я не мог оставить ее одну на диком ночном ветру. Я отпустил ее, придерживая, однако, правой рукою.
— Мадам, — сказал я. — Я — англичанин и сдуру путешествую по этим проклятым Альпам. Имя мое — Линкольн Форснер. Негоже даме одной оставаться на такой скверной дороге в такое время суток. И если вы позволите мне вас проводить до монастыря, я премного буду вам благодарен.
Она подумала и спокойно оперлась на мою руку. Но потом сказала:
— Я шагу не могу ступить.
Я и сам это заметил. Не придержи я ее, она бы рухнула. Что тут было делать? Она оглянулась по сторонам, потом посмотрела на луну. Обретя некоторое равновесие, она сказала:
— Дайте мне немного отдохнуть. Сядемте здесь и отдохнем. А потом я пойду с вами в монастырь.
Я озирался в поисках укрытия и увидел подходящее местечко под нависавшею скалой. Это было недалеко. Снегу под скалу намело много, но туда не задувал ветер. Я почти донес ее туда. Снял с себя плащ и шарф, которым барон чуть меня не удушил, укутал ее, постарался устроить поудобнее. Ночь меж тем сразу сделалась светлей. Вокруг сиял белый простор и только изредка темнел, когда на луну набегала туча. Я сидел рядом с Олаллой и надеялся, что на какое-то время нас оставят в покое.
Она сидела рядом, касаясь меня плечом, спокойная, тихая. И опять я почувствовал то, о чем уж тебе говорил: горе и беда ее не задевали, счастье и несчастье каким-то образом были для нее — одно. Она сидела на ледяном, пустынном перевале, как девочка сидела бы на цветочном лугу, перебирая в подоле сорванные ромашки.
Мы долго молчали, потом я ей сказал:
Что привело вас в эти горы, мадам? Сам я кое-что разыскиваю, но мне покуда не везло. Я хотел вам помочь, и жаль, что я вас напугал, ибо это затрудняет мою задачу.
Да, — сказала она, помолчав. — Жить людям нелегко. Вот и мадам Нанин. Хотела держать девушек в узде, да и застращать боялась, потому что тогда от нас какой же прок.
Мадам Нанин была та римская старуха, о которой и тебе рассказывал. Олалла произнесла эти слова спокойно, дружески, как вы надеясь меня ими обрадовать. Верно, сочтя, что я очень мило поступил, признав в ней незнакомку, она в ответ соглашалась признать, что мы когда-то встречались. Я ей сказал:
Это только здесь так холодно. Вот вы завтра спуститесь, и вас встретит весенний ветер. В Италии теперь весна. Я думаю, в Рим уже воротились ласточки.
Весна? — сказала она. — Нет, рано еще для весны. Но скоро она настанет, и какая же это радость для вас, вы ведь еще так молоды.
Знаешь, Мира, — сказал Линкольн, прерывая свой рассказ, — а ведь я впервые теперь вернулся мыслями к тому часу в горах. Я все припоминаю, так сказать, шаг за шагом, покуда тебе рассказываю. Не знаю, отчего я раньше не вспоминал. Быть может, луна мне напомнила? Она была тогда нам свидетельница.
Мадам, — сказал я ей, — будь мы сейчас с вами у меня на родине, я бы вам приготовил питье, которое вы ободрило вас. Да, имбирь обжигал вы нам нёво.
И я рассказал ей о наших крепких напитках и о том, как зимою, придя в дом, продрогнув до костей, мы их весело попиваем у камелька. Разговор перешел на еду и питье и на то, как бы мы обходились, застрянь мы тут навеки. Приятно было, что можно разговаривать, не надрываясь в усилиях перекричать ветер. Это прибежище под скалою больше напоминало домашний очаг, чем все места наших прежних свиданий. Мне казалось, что все тут должно у нас ладиться и даже мой отец, буде мне удалось вы вызвать его призрак, с радостью бы к нам присоединился. Олалла мало разговаривала, но то и дело смеялась. Я часто умолкал. Так просидели мы, думаю, около часа. Я знал, что ни в коем случае нам нельзя уснуть.
И тут я увидел огонек на дороге, освещавший две плачевные, спотыкающиеся фигуры. То Пилот, продрогший, измученный восхождением, и повисший на нем барон ковыляли под луной по кремнистой дороге. Потом уж узнал я, что швед при падении растянул себе ногу, что Пилот, нагнав его, поднял и помог передвигаться. Барон отослал Пилота назад, отцепить единственный фонарь, еще не погаснувший на карете Олаллы, и его-то несли они сейчас со многими трудами, оба совершенно закоченев.
К несчастью моему, они остановились собраться с силами для продолжения пути и поставили свой фонарь на землю как раз возле нашего укрытия. Пилот нас не видел, он никогда ничего не видел вокруг. Но у барона, даже и охромевшего и страдавшего от воли, глаза были остры, как у рыси. Он рванулся к нам, волоча за собою Пилота. При виде них я встал, подумав, что, быть может, и неплохо, что они здесь. Они мне помогут доставить в монастырь Олаллу.
Не думаю, что барону уж очень хотелось снова отведать моего кулака. Но он кипел против меня злобою. Его вообще нелегко было вызвать на борьбу с тем, кого не превосходил он силою, но, кажется, он рассчитывал на поддержку Пилота. Он, верно, описал ему нашу схватку, выставив меня либо безумцем, либо напившимся до положения риз.
— Эге! — крикнул он. — Состязание закончилось, и победил англичанин. И тотчас использовал свое преимущество, несмотря на десятиградусный мороз. И зачем расписывали мы ему здешние прелести? До сих пор он привык обходиться своими соотечественницами, вот голова у него и закружилась. Дай-ка и мы глянем на даму, Фриц.
Будто две большие зловещие птицы на нас надвигались. Пилот повернул фонарь так, что свет упал на Олаллу. Она поднялась и стояла со мною рядом, но уже не опиралась на мое плечо.
Барон уставился на нее. Уставился на нее и Пилот.
— А-а, так это вы, святая Розальба, — сказал первый, — сделали небольшой привал на полпути к небесам? Желаю вам удачи на новом, более приятном поприще!
Я заметил, что при этих словах Олалла с трудом удерживалась от смеха. Стоило ей только глянуть на шведа, и она готова была прыснуть. Но она была очень бледна и с каждым мгновением делалась все бледнее.
Тут Пилот, который держал фонарь и как будто был им ослеплен, приблизился и заглянул ей в лицо.
Мадам Лола! — крикнул он. — Вы ли это?
Нет, это не я, — сказала она. — Вы ошибаетесь.
Пилот пришел в неистовство от ее ответа. Он стал рвать на себе волосы, и я испугался, как бы он сейчас, на наших глазах, не лишился рассудка.
Не надо меня дурачить! — взмолился он. — Скажите мне, кто вы?
Имя мое ничего вам не скажет, — отвечала она. — Я вас не знаю.
Я понимаю, вы сердитесь, — крикнул он, — на то, что я выболтал нашу историю, но я же не знал, что делать. Мне так худо, мадам Лола. Скажите же, кто вы!
При свете фонаря я разглядел, что одежда Олаллы залубенела и блестит от намерзшего снега, что в снегу и ее башмаки. Но я не старался ее увести, я стоял и слушал.
Вдруг Пилот бухнулся перед ней на колени, прямо в снег.
— Мадам Лола! — крикнул он. — Спасите меня! Вы одна в целом свете можете меня спасти. Те недели в Люцерне были единственным счастьем в моей жизни. И мне же предстояли такие великие дела! Я совершенно все их перезабыл. Скажите, кто вы!
Он уронил фонарь, барон подхватил его и высоко поднял. Кажется, он досадовал на слабость своего товарища.
— Это мадам Розальба, — крикнул он, — elle se moque des gens![115] Но ей больше не удастся морочить Арвида Гильденстерна. У этой святой на спине маленькая темная родинка. Сейчас мы посмотрим, на месте ли она, и живо рассудим, кто стоит перед нами.
И снова я увидел, что Олалла, глядя на него, едва удерживается от смеха. Но с Пилотом она заговорила ласково.
— Если вы я вас знала, — сказала она, — я не стала бы вас огорчать. Я, напротив, старалась бы вам угодить. Но я вас не знаю. А теперь пустите меня.
