Карен Бликсен - Семь фантастических историй
Нелегко было раздобыть карету, но все труды преодолел барон, выказав незаурядную энергию и ловкость. Я видел, что обоих моих товарищей, не подозревавших о собственном моем интересе, удивляла моя пылкость. Барон, приписывая ее моему опьянению, снисходил к добровольному свидетелю его подвигов. Пилот счел мое рвение доказательством дружбы. Оставаясь немым от потрясения, покуда мы уговаривали ямщика, он затем силился произнесть благодарственную речь.
— Пошел ты к черту, Пилот, — сказал я. И он довольствовался крепким пожатием моей руки.
Наконец за большую плату мы уломали ямщика, и все трое отправились в монастырь.
Ветер бушевал сильнее прежнего, всю дорогу замело.
Карета наша, соответственно, продвигалась рывками, то и дело увязая в снегу. Мы сидели по углам. С тех пор как очутились в душной карете, оконца которой почти тотчас залепило снегом, мы уже не разговаривали. Каждый из нас, я уверен, мечтал о том, чтобы спутники его оба погибли в пути. Меня, однако же, скоро так захватила мысль о том, что я снова увижу Олаллу, что весь внешний мир для меня канул в бездну, исчез.
Дорога все время шла вверх. Мне представлялось, что мы поднимаемся к небесам. Мое небо, если бы мне тогда дали выбрать, было бы то же. Озаренное яркой луной, исхлестанное бешеным ветром.
Меж тем дорога становилась все круче, все гуще валил снег. Ямщик на облучке не видел впереди себя дальше, чем на несколько шагов. Вдруг карета как-то особенно страшно дернулась и стала. Ямщик слез с облучка, рванул настежь дверь, впуская свистящий снег и ветер. Тулуп его был весь белый от снега. Перекрывая бурю, он бешено прокричал, что мы застряли в сугробе и нам отсюда не выбраться.
Мы держали недолгий совет. В сущности, решать было нечего, ни один из нас не собирался возвращаться. Мы вышли из кареты, подняли воротники и, согнувшись надвое, как старцы, продолжали свой путь.
Снег уже не валил. Небо почти очистилось. Луна, пробираясь за тонкими тучками, нам указывала путь. Но ветер здесь был ужасный. Выпрыгнув из кареты, я сразу вспомнил волшебную сказку, слышанную в детстве, о том, как старая ведьма все ветры небесные держит в мешке. Наш перевал, думал я, и есть тот мешок. Ветры безумствовали, запертые в нем, как рвущиеся с поводка драчливые псы. То они отвесно обрушивались нам на головы, то взвивались снизу, высоко взвихряя снег. В карете нашей было достаточно холодно, но здесь, высоко в горах, воздух был такой, будто на голову нам опорожнили ведро со льдом, — мы с трудом дышали. Но безумие стихий радовало меня. В таком мире, в такую ночь я непременно найду ее и ей понадовится моя помощь.
Мои спутники, уже в расстоянии шага смутные как тени на снежной дороге, нисколько меня не занимали. Я чувствовал, что я догоняю ее один, и скоро я их опередил. Пилот совсем исчез из виду, барон был в нескольких шагах, но за мной не поспевал.
Вдруг, почти час спустя, я различил на обочине большое, как дом, покосившееся что-то. То была карета Олаллы.
Она увязла в снегу, как и наша, почти опрокинулась, и рядом не было ни лошадей, ни ямщика. Я рванул дверь, и в карете отчаянно закричала женщина. Я узнал служанку, которую видел в гостинице. Она скорчилась на полу, вся обмотанная шалями. Она была одна и, удостоверясь, что я не собираюсь ее убивать, простонала, что ямщик распряг лошадей и повел в укрытие, когда, как и наш ямщик, понял, что нет никакой надежды двигаться дальше. Но где же, кричал я в ответ, где же ее хозяйка?
Хозяйка, сообщила служанка, пешком пошла вперед. Девушка была перепугана до смерти и говорила о бегстве хозяйки, рыдая и хлюпая. Она меня не отпускала, я вырвался от нее и захлопнул дверцу кареты. Какой же страх и ужас были в этой карете, думал я, если женщина из нее бежала одна, в страшную ночь среди диких гор? Чем же грозил ей старый еврей из Амстердама?
Я потерял со служанкой около четверти часа, и у барона явилась возможность меня догнать. Еще горели фонари на карете, и, когда он приблизился ко мне и заговорил, лицо его странно пламенело под ледяною луной. Укрывшись за каретой от ветра, мы обменялись несколькими фразами. И снова пустились в путь, сначала бок о бок.
Там, где дорога круто взвиралась вверх, в клубах снега, взметавшегося как пороховой дым, я различил темную тень. Она была ярдах в ста впереди и напоминала очертаниями человеческую фигуру. Сначала она то показывалась, то вновь исчезала в буре, и трудно было удерживать ее взглядом, но потом, хоть расстояние между нами не уменьшалось, глаза мои приноровились к своей задаче, и я уже не упускал ее из виду. По крутой и каменистой дopоге она шла так же быстро, как я, и так же согнувшись, и вновь меня посетила давняя моя мысль, что она могла бы летать, если бы захотела. Ветер рвал с нее одежды. То он вздувал их и расправлял так, что она казалась злой, распростершей крылья совою на ветке в ночном лесу. A то он их взвинчивал вверх так, что она, длинноногая, делалась похожа на страуса, когда он бежит по земле, готовясь взлететь и ловя крыльями ветер.
Когда я ее увидел, присутствие барона для меня сделалось несносно. Не для того я гонялся за Олаллой шесть месяцев, чтобы, догнав ее наконец на горной тропе, с кем-то делить ее общество. Но тщетно пытался бы я объяснить это барону. Я остановился, он остановился тоже, и тут я схватил его за грудки и отшвырнул назад. Наше восхождение его утомило. Он сопел и несколько раз останавливался. Но, когда я схватил его, когда он увидел мое лицо, он тотчас приободрился. Теперь-то он ни за что не желал отпустить меня вперед одного. То, за чем я гнался, было так для меня драгоценно, что он попросту не мог от этого отступиться. Блеснули его глаза, блеснули зубы. Несколько минут мы боролись на заснеженной дороге. Он сшиб с меня шляпу, она покатилась прочь. Но, все еще удерживая его левой рукой, я отпустил ему такую оплеуху, что он потерял равновесие. Было скользко, он упал и покатился назад. Падая, он ухватился за мой шарф, потянул его и чуть было меня не удушил. Проклиная досадную проволочку, я снова вскочил и побежал, весь дрожа с головы до пят.
Избавясь от барона, уверенный, что в конце концов поймаю Олаллу, я испытывал чувство великого счастья, но меня не отпускал и тот страх, что меня охватил при виде ее кареты. И страх этот, и это чувство счастья с равной силой гнали меня вперед. Я бежал по темной земле вслед за мчавшей по черному небу луною, и опять мне пришла мысль, что я, верно, лишился рассудка. В самом деле, ситуация была нелепа, под стать фантазиям в римском театре марионеток. Я бегу сквозь бурю и ночь, бегу за женщиной, которую я люблю, а она несется от меня во всех ног в убеждении, что я — не я, а совсем другой преследователь, тот враг ее и мой, который некогда нас разлучил и которого я всей душой хочу уничтожить. Она ни разу не оглянулась, и нечего было даже пытаться перекричать бурю. И оба мы напрягали последние силы в этом сумасшедшем бегстве, в этой безумной ловитве, и, несмотря ни на что, как ни старались, мы не могли покрыть более четверти мили в час. Но больше всего меня удивляло, больше всего огорчало меня, что она могла меня принять за того старого еврея. По улицам Рима и по столовой Андерматта он продвигался с трудом, опираясь на трость. Я был молод и прекрасный бегун, а она принимала меня за него. Значит, он и впрямь сам черт или у него тысяча чертей на посылках. Мне начинало казаться, что и я — его посланный. Быть может, сам того не зная, я стал игрушкой, механической куклой в руках старого чародея из Амстердама?
Все это проносилось у меня в голове, пока я гнался за Олаллой. И близость ее придавала мне сил. Задыхаясь, с безумно колотящимся сердцем, я сделал несколько последних широких прыжков. Вот длинный плащ ее, отнесенный назад ветром, охлестнул меня по лицу, и в следующее мгновенье я поравнялся с нею, перегнал, повернулся на бегу и ее остановил. Она влетела прямо в мои объятья и упала вы, не подхвати я ее. Мгновение мы стояли под мчащею луною, крепко обнявшись. Сами стихии прижимали нас друг к другу, и мы задыхались оба.
Знаешь, Мира, — безмерна, как вот это ночное море, глупость человеческая. Я бежал за нею, будто жизнь свою спасал, и был уверен, что стоит мне ее настичь, и я вновь обрету мое римское утраченное счастье. Уж и не помню, что собирался я сделать — подхватить ее на руки, осыпать поцелуями здесь же, на тропе, или, быть может, ее убить, чтобы она не могла снова сделать меня несчастным. Так или иначе — но мгновение одно я был безумно, бесконечно счастлив. Я держал ее в объятиях, я чувствовал ее дыхание на своей щеке, мои истосковавшиеся руки узнавали дорогое тело. Длилось это всего лишь мгновение. Ее шляпу снесло, как и мою. Поднятое лицо, белое как мел, и глаза, темные, как два колодца, были совсем рядом. И в этих глазах я увидел ужас. Не от еврея она бежала — она бежала от меня.
Много лет спустя, пересекая в бурю Средиземное море, я заглянул в глаза сокола, который все пытался сесть на нашу мачту, заглянул за секунду до того, как его смыло и унесло в пучину Те же глаза были у Олаллы на горной тропе. Сокол тот так же обезумел от страха, так же измучился, потерял надежду.
