Юрий Трифонов - Утоление жажды
Когда во вторник утром, как мы условились, я пришел к Диомидову поговорить относительно командировки, тот едва кивнул мне и, не приглашая сесть, сказал с холодным удивлением:
— А зачем вы пришли? Мы ведь обо всем договорились. Идите в секретариат, берите командировку на десять дней и поезжайте.
— Вы, по-моему, просили зайти, хотели что-то сказать еще…
— Что — сказать? — он вонзил в меня зрачки. — О чем? Надо ехать и делать. Да! Не забудьте: о Ермасове пишите потеплее, а руководителей Пионерной особенно поднимать не стоит, там сейчас работают комиссии, дело неясное.
Он стал что-то писать.
— До свиданья, — сказал я, идя к двери.
Он не ответил. Вот так закончился мой роман с редактором. Хотя закончился ли? Я думаю, что, если снова встречу его на улице, в книжном магазине или в бане, мы снова будем говорить о литературе и о стихах, которые растут черт знает из какого сора…
Командировке я был рад. Мы давно собирались вместе с Атаниязом поехать на трассу и заодно навестить родной аул Атанияза, расположенный где-то в районе канала. Атанияз просил меня заранее сообщить, на какой срок я возьму командировку в газете, чтобы на это же время взять командировку на радио. Я решил ехать третьего января, чтобы встретить Новый год в городе.
21
Снова впереди всех — два экскаватора и четыре трактора с бульдозерными ножами. Позади остался поселок Третьего, колодцы, кухня, тетя Паша, варившая борщи из консервов и каши, крутые и обжигающие, как горячий бетон. Позади осталось бесконечное лето. Позади — километры пыли, рев моторов, боль в руках, ночная работа и дневное томление в жару. Позади — готовые дамбы, маленькие клочки пустыни, к которым прикипали душой, счастливые дни, когда взрывалась перемычка и медленно катилась вода в хлопьях кофейной пены.
А что впереди?
Если подняться ночью на бархан и прислушаться, можно расслышать — при западном ветре — далеко-далеко едва различимое стрекотание. Где-то дышат моторы. И, может, это моторы Марыйского участка. Те, что ползут навстречу по-сухому. Марина услышала однажды стрекотание, вбежала в будку, завопила радостно:
— Папа, Сень! Скорей сюда, слыхать уже!
— Чего слыхать? — спросил Нагаев.
— Марыйских слыхать! Вот ей-богу!
— А! Я-то думал…
— А между прочим, свободная вещь, — сказал Марютин, поднимаясь с койки. — Пойти проверить.
Он начал поспешно обуваться, накинул телогрейку и вышел вслед за Маринкой на волю. Нагаев ужинал после смены. Подождав немного, он тоже вышел. Маринка с отцом стояли в темноте на бархане. В забое было тихо. С видом ленивым и скептическим Нагаев подошел к бархану и, ковыряя спичкой в зубах, остановился у подножия бархана и стал прислушиваться.
— Сень, ты сюда иди! Внизу не слыхать! — крикнула Марина сверху.
— Ладно. Услышим…
Помолчали минуту. Марютин сказал:
— Да нет ничего. — Еще помолчал и добавил: — Ни хрена не слышно.
— Почему? Слышно, — сказал Нагаев. — У тебя в ухе волос, тебе и не слышно. Знаешь песню, Демидыч: старик старый, одни мощи… Ха-ха!
Последнее время Нагаев почему-то насмешничал над Марютиным.
Маринка обиделась за отца:
— Надо же — песня! Дурачок-то…
— Да нет, слыхать-то слыхать, — сказал Нагаев, — только то не марыйцы, а просто машина идет в Мары. Или от них к нам.
На новом месте жили тесно, утепленных для зимы будок было только три, поэтому Марина с Нагаевым поместились с Марютиным. В большой будке, составленной из двух, жили шестеро, и в той же будке собирались иногда все в кучу двенадцать человек: попить чайку вместе, почитать газету, послушать радиоприемник «Турист», который Мартын Егерс повсюду таскал с собой.
В тот вечер, за два дня до Нового года, провожали в аул Бяшима Мурадова. Нагаев и Марина вошли в теплое помещение, наполненное табачной гарью и сладким, щипавшим глаза саксаульным дымом от печки, сели на юртовый войлок, расстеленный на полу. Потом зашел Марютин, тоже присел. Бяшим что-то рассказывал тихим голосом.
— Он говорит: «Ты комсомолец, да? Разве комсомольцу можно быть жадным, да?» Я говорю, что не жадный, говорю: дело — принцип. «Какой, говорит, дело — принцип, если ты по четыре тысячи в месяц заработаешь, — мне, говорит, Бегенч сказал, на вашей стройке работает. Яз-Мухамед тоже сказал, на скрепер работает. Здесь, говорит, не дело — принцип, а ты, сволочь, богатый и жадный, как бай».
— Вот гад! — сказал Иван.
— Это кто, Бяшим? Про кого рассказываешь? — спросила Марина.
— Про брата моей жены. Два брата есть, такой сволочь оба. Давно в армии служить надо, а они дома сидят, комиссара обманывают — разные справки-мравки несут, больной там, трахом.
— Ну, ну! А ты чего? — спросил Иван.
— Ничего не сказал и пошел. Сказал только: сам ты сволочь. Тогда один меня догнал, Берды Аман, и по голове ударил. Я упал сразу. Тогда второй начинал меня ногой бить. Ну, я вскочил, начинал драться, но их три человека — два брата и еще один парень, Назар, такой же сволочь, терьякеш, его отец в тюрьме сидит за то, что терьяк торговал, ну и он то же делает…
— Побили, значит? — спросил Иван.
— Нет, не побили. Потому что я домой убежал, схватил ружье и в воздух стрелял. Они убежали, как зайцы. Тогда я подошел к их дому, позвал их мать и сказал: «Огульджан — моя жена и живет в моем доме. А кто будет ее трогать или пугать, я стреляю с ружья. Всех твоих сыновей, сказал, застрелю с ружья и твоего мужа застрелю, а тебе только ноги перебью, чтобы ты была живая и мучилась за то, что родила таких пауков». Так я сказал. Их отца дома не было, сыновья убежали, но мать все слышала. И я пришел и сказал Огульджан, чтобы она жила спокойно.
— Хей, неправильно сказал, — пробормотал Чары Аманов. — Сколько отдать надо? Пять тысяч? Шесть? Хей, чепуха, какие деньги! Зато спокойно живи, и твоя Огульджан будет спокойна… — Он добавил несколько слов по-туркменски.
Беки Эсенов вдруг вскочил и закричал по-туркменски с такой дикой горячностью, что все засмеялись от неожиданности. Он кричал и тряс Бяшима за плечи. Бяшим отвечал неуверенно, но Чары Аманов вступил в спор, и вскоре все трое заговорили запальчиво, перебивая друг друга.
Никто не понимал их, кроме Марины.
— Ребятки, ребятки, — сказал Егерс, лежавший на боку с пиалкой чаю в руке. — Надо соблюдать закон вежливости и говорить по-русски, чтобы все могли понимать.
— Он говорит, — сказала Марина, — что эти люди торгуют в магазине сельпо и деньги им не нужны. Они богатые. Они хотели отдать Огульджан за этого Назара.
— Это как не нужны? — спросил Нагаев. — Брехня…
— Деньги, говорят, к деньгам, — сказал Марютин.
Туркмены продолжали ожесточенно спорить.
— Вот, значит, как: они хотели выдать Бяшимову жену за Назара и получить калым снова. Второй раз то есть, — пояснила Марина. — Вот твари паразитские! Бяшимка, миленький, а ты бы свою Огульджан сюда взял, на трассу. Пусть с нами живет.
— Я сам так думал. Но ей школу надо кончать, десятый класс. Она в учительский институт поступать хочет, в Марах. Нет, я правильно сказал: дело — принцип, но мне тоже деньги надо, потому что хотим свой дом делать. Участок мне дают, матерьял дают, потому что я, когда канал кончу, в колхоз приду трактористом. Дом делать — денег много нужно. Зачем я буду отдавать? Дурак, что ли?
Он усмехнулся, подбадривая себя, но было заметно, что его решимость еще не созрела, и выражение его чистого смуглого лица было нетвердо: в черных глазах на миг мелькали испуг и неуверенность, а в следующий миг лицо напрягалось жестко, надменно, губы сжимались.
— Верно, верно, — сказал Иван. — Нема дурных — такие деньги кидать.
— Ка-анечно!
— Пускай тут поишачат за нас, погнут горбину…
Чары Аманов, цокая, мотал головой.
— Хей, глупый ты, молодой… Я этого Назара-терьякеша знаю и Джафаровых тоже знаю. Они нехорошие люди. Не надо с ними ссориться.
— Бяшимка, а что в письмах пишут? — спросила Марина.
— Отец на прошлой неделе писал. Все хорошо, писал, только приходил Берды Аман и сказал, что ждут моего возвращения к Новому году. Если, сказал, деньги не привезу — плохо сделает.
— Я поеду с тобой, — сказал Егерс.
— Хей, возьми меня тоже, — сказал Беки.
— Сагбол, дост. Сагбол, Мартын Карлович. Приезжай, дорогой гость будешь, я своему отцу про вас много писал, только помощь мне не нужна. У меня ружье есть, старший брат есть, шофером работает в Байрам-Али.
— Поеду с тобой, — повторил Егерс. — Объясню Байнурову, возьму отпуск на неделю.
— Спасибо, Мартын Карлович. Зачем поедешь — не знаю…
— Пускай, пускай, правильно! — сказал Иван. — Мужик здоровый, он там всю торговлю раскидает, если что. Я бы сам поехал, да на Новый год договорились тут…
— Когда Байнуров приедет? — спросил Нагаев.
— Завтра с утра, — сказал Егерс. — Завтра я ему скажу, поедем вместе. Ты теперь мой сынок, я тебя должен защищать.
