Ричард Форд - Канада

— А почему мистер Ремлингер здесь поселился? — спросил я.

Флоренс не без усилий поднялась на ноги — женщиной она была не очень высокой и отнюдь не худышкой вроде моей мамы. Она смела пыль со своих коричневых вельветовых брюк, встряхнулась всем телом, похлопала себя по рукам, как если бы замерзла, и по верхушке мягкой шляпы. На мне была моя клетчатая куртка. Пока мы разговаривали, похолодало.

— Это Канада, — усмехнулась она. — Мы ведь не всегда приезжаем куда-то, иногда просто где-то заканчиваем. Вот это Артур и сделал. Закончил здесь. «Я не еду в Америку, я покидаю Париж». Так выразился великий художник Дюшан, который не счел бы мои полотна столь уж занятными.

Она взглянула на картину, изображавшую почтовую контору и пустую, уходящую вдаль улицу — то, что мы оба видели перед собой.

— Хотя эта мне нравится, — сказала Флоренс. — А нравится мне далеко не каждая из них.

Она отступила на шаг, искоса оглядела холст, потом снова повернулась к нему лицом.

— И мне, — сказал я, думая, что, перебравшись в Форт-Ройал, я смогу чаще видеться с Флоренс, а если моя жизнь примет благоприятный оборот, то и с Артуром Ремлингером, которого мне так хотелось узнать получше.

— Я понимаю, дорогой, ты чувствуешь себя здесь очень странно, — сказала она. — Но ты просто держись за Фло, ладно? Я множество раз повторяла эту фразу моим детям. Они даже устали выслушивать ее. Однако она и сейчас остается справедливой.

Флоренс указала на маленький «метрополитен».

— Если поможешь мне дотащить мои живописные принадлежности до этого автомобильчика, я отвезу тебя в город, поужинать. А потом вернешься с Чарли обратно. Жить тебе здесь осталось совсем недолго. Переезжай хоть завтра.

Флоренс подняла с земли деревянный ящик. Я снял с мольберта холст, подхватил жестянку, деревянный стул, мольберт, и мы пошли к машине. Заканчивался мой последний день в Партро.

13

Толстый буроватый конверт, присланный «мистеру А. Ремлингеру, эсквайру» его сестрой Милдред, но предназначавшийся для меня, содержал три важных документа. Одним было письмо от моей сестры Бернер, доставленное в наш опустевший дом и найденное Милдред, которая проверяла его почтовый ящик в течение нескольких дней после нашего бегства. В конверте имелась короткая записка от нее, гласившая:

Дорогой Делл!

Посылаю нечто прискорбное, но представляющее для тебя интерес. Я еще съезжу в С. Д. на суд над ними. К сожалению, только так ты и сможешь узнать о происшедшем. Они понимают, что твоя мать ни в чем не повинна. И все же она в этом участвовала.

К записке Милдред приложила номер «Грейт-Фолс трибюн» от 10 сентября — целиком, оттого конверт и оказался таким толстым. На первой его странице была напечатана статья о наших с Бернер родителях. В ней говорилось, что «мужчину из Алабамы» и его жену, названную (опять) «уроженкой штата Вашингтон», 8 сентября перевезли из тюрьмы округа Каскейд в тюрьму округа Голден-Вэли, Северная Дакота, находящуюся в городе Бич, Северная Дакота. Они обвинялись в вооруженном ограблении Сельскохозяйственного банка, произошедшем в августе в городе Крикмор, Северная Дакота, и были арестованы в их доме на Первой Юго-Западной улице детективами Грейт-Фолса. Женщина — Женева, «Нева» (имя переврано) Рэчел Парсонс, работала учительницей пятого класса в школе города Форт-Шо, Монтана. Мужчина, Сидней Беверли Парсонс, был во время его ареста безработным, ушедшим в отставку из Военно-воздушных сил Соединенных Штатов, в которых он во время Второй мировой войны служил бомбардиром и был удостоен правительственных наград. Двое детей этой четы — не названные по имени мальчик и девочка — исчезли, уехав, предположительно, к неустановленным родственникам. Прилагаются усилия к тому, чтобы вернуть их, несовершеннолетних, в распоряжение властей штата Монтана. На первом слушании их дела в суде округа Голден-Вэли подсудимые свою вину отрицали. Суд выделил им адвоката. Число совершаемых в Грейт-Фолсе преступлений, говорилось в статье, возросло по сравнению с 1959 годом на 4 процента.

Над статьей были напечатаны фотографии, которые мы с Бернер уже видели в газете, подброшенной нам наутро после ареста кем-то из соседей, — наши родители выглядели на них закоренелыми головорезами. Но была здесь и другая, заинтересовавшая меня, — на ней полицейские в форме сводили родителей по крутым бетонным ступенькам к черному фургончику со звездой на дверце. Родители были в наручниках; отец, одетый в броский, свободный полосатый тюремный костюм, смотрел себе под ноги, словно боясь оступиться и упасть. На маме было то же бесформенное, не перепоясанное платье, в котором Бернер и я видели ее в тюрьме; она казалась в нем совсем маленькой. Мама глядела прямо в объектив, обычно мягкое лицо ее истончилось, выглядело сосредоточенным и гневным, как будто она знала людей, которые увидят эту фотографию, и хотела дать им понять, что ненавидит их (ко мне и Бернер это, конечно, не относилось).

Та газета и сейчас у меня. Я перечитывал статью и разглядывал фотографии несчетное множество раз — чтобы запомнить их. Однако тогда, сидя на раскладушке у окна моего холодного, затхлого, продуваемого насквозь домишки, вглядываясь во вторую фотографию и читая статью, которая уподобляла наших родителей людям, всю жизнь совершавшим преступления и вечно на них попадавшимся, людям, которых мир если и замечает, то едва-едва и тут же забывает о них (а содержание этой статьи будто бы исчерпывало всю их жизнь), я почувствовал, как в моей груди зарождается странное ощущение, подобное безболезненной муке. Оно разрослось, опустилось, как это бывает с ощущением голода, в живот да там и осталось — навсегда, решил я, чтобы всю жизнь терзать меня еще и таким способом. Разумеется, родители, несмотря на их тюремные одеяния, выглядели как те люди, какими они и были: отец — рослый, пусть и немного похудевший, но красивый (собираясь в путь, он побрился и причесался); мама — нетерпеливая, решительная и серьезная. И все же назвать их знакомыми — в точном смысле этого слова — мне людьми я не мог. Ничто из случившегося нормальным ни в каком отношении не было. Изменения, произошедшие и в них, и с ними, отрицали саму идею знакомости. Они выглядели как пара людей, которых я знал когда-то, а теперь увидел из некоторой неодолимой дали, куда более внушительной, чем разделившее нас расстояние. Я мог бы сказать, что их интимное знание друг дружки и их ординарная, обобщенная принадлежность к роду человеческому соединились и одно из этих качеств отменило другое, обратив моих родителей в людей, которые оказались ни совершенно знакомыми мне, ни совершенно случайными и безразличными. Осторожно спускавшиеся к «черному ворону», который повезет их в Северную Дакоту, в их будущее, они стали для меня чем-то вроде загадки, такой же, над какой ломают голову (не сомневаюсь в этом) и ни в чем не повинные дети других преступников. Моя любовь к родителям от этого не уменьшилась. Но, увидев ту фотографию, я подумал, что никогда уже с ними не встречусь. Люди, которыми они стали за столь короткий срок, были потеряны для меня, полностью. Опереться в жизни они могли только один на другого, а теперь лишились и этой опоры.

Но ко всему этому примешивалось и своего рода удовлетворение — удивительное, быть может, однако оно-то в конце концов и изгнало мою безболезненную муку. Весь последний месяц меня изводили тревожные мысли об участи наших родителей — я просыпался, а мысли эти уже поджидали меня. Я похудел, подрос, стал трезвее глядеть на вещи. Временами мне снилось, что родители приезжали в своей машине — и Бернер с ними, — чтобы забрать меня, но не смогли найти и уехали. Иными словами, ужасное падение их стало для меня прощанием с детством. Теперь же я знал (более-менее), какая участь их постигла, и мог приступить к осознанию моей собственной, что вовсе не плохо. И в то же время я был очень доволен тем, что Бернер не увидит этих фотографий и не прочитает статью. Поскольку надеялся, что, где бы она ни была, Милдред не пошлет ей такой же бурый конверт. Как выяснилось впоследствии, Милдред его и не послала.

14

Дорогой мальчик Делл!

Посылаю это письмо в ГФ — не потому, что думаю, будто ты там, а просто не знаю, куда еще его послать. Может быть, кто-нибудь передаст его тебе. Смешная подруга мамы, Милдред как-то там, может быть. Надеюсь, ты читаешь его не в какой-нибудь тюрьме для сирот — это было бы слишком ужасно для тебя. Интересно, видел ли ты наших жалких родителей и что с ними теперь происходит. И что случилось с моей рыбкой? Ты ведь знаешь, я люблю тебя до умопомрачения! Несмотря ни на что. Половина твоих денег, которую ты мне отдал, все еще у меня. Я все думала о том, как ты один навещал их в тюремной камере после того, как я задала стрекача. Прости. Прости. Прости.