Ричард Форд - Канада
При моем приближении (все происходило в тот день, когда она привезла мне конверт) Флоренс подняла вверх длинную кисть и помахала ею взад-вперед, точно метроном стрелкой. Я воспринял это как адресованное мне сообщение о том, что она меня заметила, хотя от картины своей Флоренс не отвернулась, — наверное, ей важно было не спускать с полотна глаз.
— Я оставила у твоей двери загадочный пакет, — сказала она, не взглянув на меня. — А ты подрос за этот месяц. Как это возможно?
Флоренс наконец обернулась ко мне, улыбаясь. Женщиной она была невысокой, с красивым, бесхитростным, улыбчатым ртом и хрипловатым голосом, почему-то наводившим меня на мысль, что настроение у нее всегда приподнятое. Мне легко было представить себе, как она смеется. Время от времени она и Артур Ремлингер танцевали в баре под музыку из музыкального автомата — я это видел однажды. Флоренс держала Артура на расстоянии вытянутой руки от себя. Он был в одном из его хороших костюмов, вид имел серьезный, но танцевал неуклюже, — находившиеся в баре люди смеялись, и Флоренс тоже. Как я уже говорил, она любила поиграть в карты — рядом с баром имелась отведенная для этого комната, которую Флоренс называла «игорным притоном», я там бывал редко. В ее коротких курчавых светлых волосах различалась проседь, у нее, как говорил о некоторых женщинах отец, были «здорово набиты карманы». Лет ей было, надо полагать, сорок с чем-то, и я понимал, какой красивой она была в молодости — тоненькая, беспечная и одинокая, потому что муж воевал где-то далеко. На щеках проступали маленькие сосудики, свидетельствовавшие, знал я, о том, что живется ей непросто, а когда Флоренс улыбалась, ее блестящие глаза сужались, обращаясь в почти невидимые щелки. На мой взгляд, Артуру Ремлингеру она была не парой, но мне нравилась, так я, во всяком случае, думал. И мне было приятно, что, увидев меня несколько недель назад, она запомнила, какого я роста.
Я встал сзади и сбоку от нее — посмотреть, что она делает. Картину я до той поры видел всего одну — ту, с элеватором, в комнате Артура Ремлингера, — что такое «Школа Полуночников», не знал, как не знал и кто такой Эдвард Хоппер[21] или каким образом человек создает, пользуясь всего лишь тюбиками с краской, нечто легко узнаваемое. Я полагал, что художнику приходится проделывать, как моему отцу, упражнения для глаз — иначе ему необходимой зоркости не добиться.
Флоренс писала картину, расположившись посреди Манитоба-стрит. Картина изображала пустую почтовую контору и пару разваливавшихся понемногу коммерческих зданий из тех, что понастроили вдоль шоссе, когда Партро был настоящим городом, — я изучил их во время прогулок. Небо над ними прописано еще не было, на его месте холст оставался пустым. Элеватор и пшеничные поля, которые уходили, ширясь, к горизонту за путями железной дороги, тоже пока положенных им мест не заняли. Я вообще не понимал, зачем все это изображать, — вот же оно, всегда тут, смотри сколько хочешь, — да и красивого в нем ничего не было, не то что в Ниагарском водопаде с картины Фредерика Чёрча или в букетах цветов, которые раскрашивал «по номерам» мой отец. И все же картина Флоренс мне понравилась, хотя это я сказал бы ей в любом случае — из одной только вежливости. Однако сказал я — и сразу пожалел, что не придумал ничего получше:
— Зачем вы это рисуете?
Ветер раскачивал сухие стебли травы. День понемногу серел — облачный фронт гнал синеву небес на восток. Крылья маленьких мельничек Чарли буйно вращались. С севера летели, слегка извиваясь, караваны гусей, спешивших поймать последние лучи солнца. Не самое подходящее было время для занятий живописью.
— О, — ответила Флоренс, — я просто пишу то, что мне нравится, понимаешь? То, что без меня не станет красивым.
Она держала в левой руке деревянную палитру, просунув в ее отверстие большой палец. На палитру были выдавлены сгустки разных красок. Флоренс касалась кончиком кисти двух или трех и переносила получившуюся смесь на холст. Писала она в точности то, что видели мои глаза, — наверное, решил я, это и есть стиль «Американских Полуночников», мне он представлялся граничащим с чудом и все-таки странным. К тому же я не понимал, почему Флоренс сказала, что без ее картины почтовая контора не станет красивой. Я же видел ее своими глазами — контора как контора, ничего красивого в ней не отыщешь.
— Вообще-то, я никогда не была настоящей художницей, — продолжала Флоренс. — Вот моя сестра, Дина-Лор, та да. Пока ее горе не убило. И отец был художником — примитивистом, хотя на самом деле он работал рубщиком льда в Сурисе, это такой город в Манитобе. Может быть, по этой причине я и пишу здесь, на Южной Манитоба-стрит.
Она снова повернула ко мне полное, округлое лицо. Сузившиеся карие глаза ее поблескивали, сильные короткопалые ладони покраснели на холодном ветру.
— Ты ведь не знаешь даже, где она, эта самая Манитоба, находится, так, Делл? Или что это такое?
Ей было весело, как, по моим догадкам, и всегда.
— Я знаю, что она такое, — ответил я, обрадованный тем, что Флоренс помнит мое имя.
Манитоба была провинцией. Впрочем, я знал о Канаде только то, что услышал от Милдред и Чарли. А сейчас все думал о том, что я, по словам Флоренс, подрос. Подрасти-то я был бы и рад, но не думал, что месяц — достаточный для этого срок. С тех пор как меня сюда привезли, мне даже постоянно казалось, что я становлюсь все меньше и меньше.
— А вот что означает «Саскачеван», тебе, скорее всего, не известно, — сказала Флоренс, глядя поверх палитры на картину.
— Не известно, — согласился я.
— То-то и оно. Рада сообщить тебе, что это «быстро текущая река», которых здесь, где мы с тобой сейчас находимся, почитай, и нет. Это на языке племени кри, я на нем не говорю. Все, что тебе сейчас требуется, это карта и учебник по истории. Карта скажет, что Манитоба, в которой я родилась, находится не так уж и далеко отсюда — с точки зрения спутника.
Слово «спутник» получалось у нее не таким, как его произносили по радио, а с протяжным «у», как «Рузвельт» у Руди. Спуутник. Флоренс принялась затемнять белый фронтон разваливавшейся почтовой конторы, приводя его в соответствие с тем, какой я видел, с обветшалым.
— По правде сказать, — продолжала она, — мне нравится работать под открытым небом. Ну и скучаю я, само собой, по этому городку. Было время, я проезжала мимо него, направляясь из Хата к Артуру. В наши первые романтические дни. Тогда здесь еще жили люди — в одном-двух домах. И почему-то он притягивает меня до сих пор.
Она нахмурилась, вглядываясь в картину.
— С тобой такое уже случалось? Ты слышишь слово «навсегда», и оно вдруг приобретает совсем иной смысл. Со мной это происходит сплошь и рядом.
Да, со мной это случалось. Применительно к слову «преступник». Для меня оно всегда имело одно значение. Бонни и Клайд. Аль Капоне. Розенберги. А теперь им обозначались мои родители. Хотя говорить об этом я не собирался. Просто сказал:
— Да. Случалось.
— Так. А скажи, тебе у нас здесь нравится? — Флоренс взглянула на меня в третий раз, желая удостовериться, что я заметил, с какой старательностью она раскрашивает почтовую контору. — Канадцам вечно хочется, чтобы всем здесь нравилось. И «у нас» — в особенности чтобы всем нравилось у нас.
Она осторожно коснулась маленькой кистью двери почтовой конторы, затем немного повернула голову в сторону и искоса обозрела результат.
— Но. Когда мы начинаем нравиться тебе, у нас возникают подозрения, что происходит это по причинам неосновательным. Америка же наверняка совсем другая. И у меня такое чувство, что всем там на все наплевать. Хотя не знаю. Тем не менее ключ к пониманию Канады таков: здесь все надлежит делать, имея на то основательные причины.
— Мне это нравится, — сказал я, хоть никогда ничего подобного о Канаде не думал. Я полагал, что она мне не нравится, поскольку попал я в нее против собственной воли, а такое никого порадовать не может. Однако теперь не был уверен, что так уж хочу покинуть ее, — податься-то мне все равно было некуда.
— Так…
Она втянула голову в плечи, склонилась к картине, держа палитру наотлет, и коротким большим пальцем с покрытым красным лаком ногтем мазнула по двери почтовой конторы, отчего та приобрела большее сходство с настоящей серой дверью, которую я видел перед собой.
— Это хорошо, — сказала Флоренс и откинулась на спинку стула, пристально вглядываясь в картину. — Сколько я могу судить, ничего веселого в том, чтобы чувствовать себя несчастным, нет.
Она еще раз окинула взглядом свою работу.
— Жизнь вручается нам пустой. И наполнять ее счастьем вынуждены мы сами. — Флоренс вытерла большой палец о коричневую блузу, что явно делала не в первый раз, выпрямилась, не сводя глаз с картины. — Тебе хорошо здесь живется? И хорошо ли жилось в прежних местах? Я никогда не была в Штатах. Не нашла времени.
