Сергей Самсонов - Железная кость
Распрямился во весь углановский, несуразно-пугающий рост и пошел по привычной, пробитой навсегда крупным зверем прямой. Вот на этой короткой дорожке всегда чуял он свою молодость, слышал скрежет и лязг нереальных, нестрашных бронетанковых долгих колонн по натертому жирно проспекту: танки лили стальные ручьи будто сами, неуклонно и слепо, без водителей за рычагами, все поехало и разгонялось само; вспоминал оцепление из лопоухих солдатиков в непомерных, неладно сидящих бушлатах и касках, баррикады из жалкого лома каких-то словно детских площадок, песочниц, котелки, рюкзаки, плащ-палатки, гитары, кочевые костры стройотрядов на этой вот площади, рок-н-ролльные гривы, спецовки и джинсы бунтарского ювенильного моря, упругие движения, пылающие лица, братания всех со всеми — «за свободу!», «весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…», сияющие ликованием прекрасные бараньи глаза влюбленного во всех неистового Бадрика, сразу полезшего на бэтээры обниматься с солдатней — с непринужденностью и ловкостью сбежавшего из зоопарка павиана: «а вот скажут стрелять в меня — будешь стрелять?», и ехидный Ермо оказался затянут в это столпотворение бесстрашных придурков, в ощущение присутствия при сотворении мира; мускулистое пламя толкается в бочках и царапает огненной пылью чернильную тьму, и уже не понять, где ты в этой центробежной воронке сейчас — то ли у стен роддома русской демократии, то ли на первой каменной стоянке человека.
И, вонзаясь под эти давно уже скучные своды, забегая решить все, что надо решить, все равно слышал то, отголоски того молодого, что нельзя возвратить, как нельзя — замирание и дрожь первой близости с женщиной, и казалось, вот-вот сейчас вывернет из-за угла Ростропович и, гремя своей виолончелью Калашникова, смачно чмокнет тебя по-родительски в морду, как и всех до тебя без разбора. Не могли не пойти, потащило магнитной тягой 27-летних банкиров, ничего он, Угланов, в ту ночь не считал — как извлечь прок и прибыль, просто вне разумений, требухой почуял: надо быть ему «тут», здесь проходит вот в эту минуту ось мира. И вот сделалось так, что, наверное, в ту ночь с 19-го на 20-е августа — да и точно в ту ночь — они с Дрюпой и Бадриком взяли огромное нефтяное и сталеплавильное «все». Очень многое можешь ты сам, но порою за дело берется судьба. И той ночью в несмети восставшего молодого народа она их различила, судьба, воплотившись в лобастого, щуплого, рыбьеглазого Стасика Карпова: «Ох ты, ежики!.. я и смотрю, каланча — значит, точно Угланов. Молоток, что пришел. Слушай, это, Угланов, уж если ты тут, так ведь ты мне и нужен. Речь давай толкни прямо сейчас перед всеми в защиту свободы, я же помню, ты это умеешь, вот как раз от лица народившегося класса русского предпринимательства…» — то есть Стасик уже был не Стасик, с которым они плотно терлись по кооперативным делам во Фрунзенском райкоме комсомола, а «Борис Николаевич любит, как он на гитаре играет», и повел, протащил их вовнутрь, на тот самый балкон, на котором гремел, рокотал и незыблемо высился над человеческой прорвой распертый дровокольной силой Ельцин, а потом вышел к ним со сведенным в крестьянский кулак багровеющим свежим лицом. «Вы откуда? Москвич?» — «Изначально с Урала». — «Земляки, значит, с вами, Артем. Я запомню». Ничего не запомнит, подумал Угланов и вышел из Белого дома с постоянным проламывающим пропуском в Кремль и оплаченным абонементом в существующий в будущем теннисный клуб президента.
Никогда не хотел он, Угланов, проводить свою волю сквозь Останкинский шприц в миллионы мозгов русских подданных телевизора и Интернета, никогда не хотел стать пауком тайных нитей, запустив свои щупальца в Кремль; как же он не терпел эту женскую топкую русскую власть, понимая: трясину нельзя переделать, вбить в нее постоянные правила-сваи, попытаешься вбить — под тобой покачнется, жирно-вязко всосет и утянет к пиявкам на дно.
Пролетел Белый дом, нанизав на свою траекторию кабинеты министров и приемные вице-премьеров, и прочерченным резко маршрутом — на селекторное совещание президента с рассеянными по восьми часовым поясам генерал-губернаторами и князьями крупнейших российских тяжелых машин. И навстречу вдруг вывернул из-за угла и отвязанным шаром воздушным поплыл кто-то неузнаваемый, не заслуживший от него узнавания рыхлый, пузатый, вислощекий, зашитый в униформенный серый костюм от «Бриони», никто и ни о чем с советскими усами прапорщика, служащего треста… отмахнуть его в сторону, и передернуло от подплывшей вплотную землистой, предынфарктной, раздавленной в мокрое морды, от налимьих безумных, вдруг узнавших Угланова глаз. Зацепился за лацкан всплывающей хваткой и повис на Угланове, потащив с подыхающей силой за собой, на себя…
— Э, э, э, ты чего, мужик? Плохо? — рванулось из него, как пар, обыкновенное, то, что рвется из каждого в транспортной давке и вокзальной толпе: опрокинуть бутылку с водой на взмокшую побелевшую морду, валидол под язык, всех позвать: «есть тут врач?!», чтобы не одному, чтобы скинуть на кого-то еще это сдохшее тело.
Как в Угланова впялился, так и не отпускал, пристывая глазами к последнему в жизни — с узнающей, запоминающей ненавистью! И забился вдруг в буйной агонии, бурдюк, и с каким-то пробившим запором, испражнившимся стоном попер на Угланова.
— Плохо?! Это ты мне — «вам плохо»?! — выпускал из себя, даже слишком живой теперь, жутко, распухал, трепыхался, толкался у охранника Степы в руках надувной резиновой лодкой под насосным давлением; кривошипно-шатунной помпой с промывочной насадкой сквозь него прокачивали хрюкающий смех, вот сейчас от давления лопнут глаза, так он ими хотел надавить на Угланова — страшно. — Ты, ты, ты меня, ты, кр-р-реодонт! Владелец заводов, газет, пароходов… раздавил, не заметил и дальше пополз! Ну вот кто я, ну кто?! Ну давай, напрягись! Да зачем?! Меня нет! А ты целый Угланов! И без разницы, да, чем сломать человека, чтоб не встал человек уже больше?! Вот меня не достать, депутата, — так ты сына, щенка…
Сдох его, что ли, выродок, управляющий кабриолетом «мерседес эс-эл-ка», под который подбросили труп бомжа на Успенском шоссе, чтоб отец-депутат был покладистей? От разрыва чего-то врожденно больного, как только завели его в камеру?
— Кто тебя вообще выродил, целый Угланов?! Понимаешь вообще ты такое: вот мать?! Мать была у тебя, креодонт, вообще? Или ты из яйца, бль, из космоса?!
Он, Угланов, привык, как забойщик к нестерпимому крику свиньи, к низовым подыхающим шевелениям раздавленных… Шигалев изловчился и цапнул травяной мясистой плетью его за колено. Он рванул, не терпя на себе чужих рук, и ударил ногой как в налитую грелку: получилось — холопа, в помойку, у него так всегда получалось.
— И тебя, и тебя!.. — полетело ему под давлением в спину. — З-з-заломаем! Р-раздавим! И проедем вперед! Ты не думай, что бога за яйца поймал!.. — испускал Шигалев от лица высшей силы, сам ничто, но в составе многоклеточного организма — и умней, и сильнее Угланова, верил в это… небезосновательно. Сколько он уже слышал, Угланов, таких вот «р-раздавим!» из своих сапоговых и гусеничных вмятин… И прошел уже метров на сорок вперед, отключив звуки канализации, и уселся согласно табличке за овальным столом из мореного дуба между липецким металлургическим князем Валерой Клюевым и заставочным, свадебным генеральным директором «обобществленного» ОАО «ОМК» Витей Зюзиным (руки Вити тряслись непрерывно, всегда, и не верилось, что покойник способен на такие приметные сокращения мускулов и страх перед будущим; уж кто-то, а вот этот легший под федералов, представлялось Угланову, должен быть постоянно спокоен, как Марья-искусница во владениях морского царя).
Не во плоти, а лишь трехмерным призраком в естественных цветах, на огромном экране возник президент, и поехало: тарифы ЖКХ, рабочие места, износ жилого фонда в Западной Сибири, сплошные аномалии тектонической активности на федеральных трассах «Дон» и «Енисей», исчезновение средств бюджетных фондов, «…и мне кажется, кто-то из нас не справляется: или вы, или я»… Изучая подкожные голубоватые речки на своих длиннопалых ладонях, он, Угланов, все слышал, прокатывал, считывал, что спускал президент во все точки российской земли на восьми часовых поясах, сахалинской ночью, кенигсбергским рассветом, но еще кто-то в нем, ближе к сути его, к мозжечку, думал о Кашагане, самых крупных запасах природного газа, открытых за последнее десятилетие, о концессии с «Роял Датч Шелл» по строительству кашаганского трубопровода, он, Угланов, всех ближе к казахам, и расходы на транспортировку ничтожны, и его трубный лист, непрерывно сходящий со стана-5000, способен выдерживать разрывные нагрузки, как ничей больше в мире, остается продавливать цену, и давай-ка он взвинтит эту цену на треть: извините, ребята, с той, вчерашней, и надо вам было соглашаться вчера, или пусть вам «Ниппон» или Миттал через весь континент за четырнадцать гонят… И вдруг — с ощутимой силой что-то кольнуло его, засадило в реальность президентского слова: «хорошо вы устроились, наш подуглановик?» — и глаза на панель: там кому это он?
