Янн Мартел - Жизнь Пи
Бескрайняя пустыня Тихого океана сомкнулась вокруг нас гигантской стеной. Я думал, нам уже никогда из-за нее не выбраться.
Он убил ее. Кок убил мою мать.
Мы голодали. Я страшно ослаб. Не смог удержать черепаху. Из-за меня мы ее упустили. Он ударил меня. Матушка ударила его. А он — ее. Она обернулась и крикнула: «Беги!» — и подтолкнула меня к плоту.
Я прыгнул за борт. Думал, она прыгнет следом. Я плюхнулся в воду. Вскарабкался на плот. Они дрались. Я ничего не мог — только смотреть. Моя мать дралась с мужчиной. Злобным и мускулистым. Он схватил ее за руку и выкрутил запястье. Матушка вскрикнула и упала. Он склонился над ней. Сверкнул нож. Нож поднялся. Опустился. Опять взлетел — красный от крови. Опять опустился и поднялся, и еще, и еще. Матушку я не видел. Она лежала на дне шлюпки. Я видел только его. Наконец он прекратил это. Поднял голову, взглянул на меня. И швырнул в меня чем-то. Струя крови ударила мне в лицо. Никакой бич не хлестнул бы больнее. Я держал в руках мамину голову. Я разжал руки. Она пошла ко дну в облаке крови, и коса тянулась за ней, как хвост. Рыбы ринулись на глубину, пытаясь догнать ее, но еще быстрее наперерез ей метнулась длинная серая тень акулы — и голова исчезла. Я разогнулся. Его не было видно. Он прятался на дне шлюпки. Но потом показался-таки — чтобы выбросить мамино тело за борт. Рот у него был в крови. Вода забурлила от рыб.
Остаток дня и всю ночь я просидел на плоту, не спуская с него глаз. Мы ни словом не перемолвились. Он запросто мог бы обрезать веревку и от меня отделаться. Но — нет. Я оставался с ним — как живой укор совести.
Утром я подтянул плот к шлюпке — прямо у него на глазах. Я был совсем без сил. Он ничего не сказал. Я держался спокойно. Он поймал черепаху. Дал мне напиться ее крови. Потом разделал ее и положил для меня на среднюю банку лучшие куски. Я поел.
Потом мы схватились, и я его убил. На лице его не отражалось ничего — ни отчаяния, ни гнева, ни страха, ни боли. Он сдался. Он позволил себя убить, хоть и не без борьбы. Он понял, что зашел слишком далеко — даже по своим скотским стандартам. Он зашел слишком далеко и не хотел больше жить после этого. Но вины за собой не признал. Ну почему нам так трудно свернуть с пути зла?
Нож все это время лежал на виду — там же, на средней банке. Мы оба это знали. Он мог бы сам его взять — с самого начала. Он же сам его туда и положил. Я схватил нож. Ударил его в живот. Он скривился, но не упал. Я выдернул нож и ударил еще раз. Полилась кровь. Но он все стоял. Только голову приподнял — и посмотрел мне прямо в глаза. Может, он хотел этим что-то сказать? Думаю, да, — и я его правильно понял. Я ткнул его ножом в горло, у кадыка. И он сразу рухнул как подкошенный. И умер. Без единого слова. Не было никаких предсмертных речей. Только кашлянул кровью — и все. Чудовищная сила инерции у ножа: стоит ему прийти в движение — уже не остановишь. Я все бил и бил его этим ножом. Боль в потрескавшихся ладонях унялась от его крови. С сердцем я долго возился: столько всяких трубок пришлось перерезать, чтобы его наконец вытащить! Но оно того стоило — оказалось куда вкуснее черепах. Я и печень съел. И срезал здоровенные куски мяса.
Он был настоящий злодей. Но куда хуже другое: он столкнулся со злом во мне — с эгоизмом, гневом, жестокостью. Теперь мне с этим жить — и никуда от этого не деться.
Пришло время одиночества. Я обратился к Богу. И выжил.
[Долгая пауза.]
— Ну, что? Так лучше? Есть тут такое, во что вам трудно поверить? Или опять хотите, чтобы я что-нибудь изменил?
Г-н Чиба: — Какая жуткая история!
[Долгая пауза.]
Г-н Окамото: — А вы заметили, что и у зебры была сломанная нога, и у этого тайваньского матроса?
— Не-ет…
— А гиена отгрызла зебре ногу точь-в-точь как этот кок отрезал ногу матросу.
— Ох-х-х… Окамото-сан, и как вы только все замечаете?!
— А тот слепой француз из другой шлюпки — помнится, он сознался, что убил мужчину и женщину.
— Да, точно.
— А кок убил матроса и мать мальчишки.
— Вот это да!
— Много общего у этих историй.
— Значит, тайваньский матрос — это зебра, мать — орангутан, а кок… а кок — гиена. Выходит, что сам он — тигр!
— Да. Тигр убил гиену — и того слепого француза. Точь-в-точь как он убил кока.
Пи Патель: — У вас не найдется еще шоколадки?
Г-н Чиба: — Сейчас. Вот!
— Спасибо.
Г-н Чиба: — Но что же все это значит, Окамото-сан?
— Понятия не имею.
— А остров? И кто такие сурикаты?
— Не знаю.
— А эти зубы? Чьи же зубы он нашел на дереве?
— Не знаю. Что я, по-вашему, в голове у этого мальчишки сижу?
[Долгая пауза.]
Г-н Окамото: — Извините меня за навязчивость, но все-таки… не говорил ли кок чего-нибудь о том, как затонул «Цимцум»?
— В этой другой истории?
— Да.
— Не говорил.
— Не упоминал ли он каких-нибудь событий, произошедших рано утром второго июля? Событий, которые могли бы объяснить случившееся?
— Нет.
— Не заходила ли речь о каких-нибудь неполадках в машине или о физических повреждениях корпуса?
— Нет.
— А о других судах или иных объектах на море?
— Нет.
— Хоть чем-то он мог объяснить крушение «Цимцума»?
— Нет.
— А не говорил ли он, почему не послали сигнал бедствия?
— А если бы и послали? По моему опыту, когда тонет ржавая третьесортная посудина — если это, случаем, не танкер, способный угробить целую экосистему, — всем плевать, никто о ней и не вспомнит. Спасайся как можешь.
— Когда в «Ойка» заметили неладное, было уже слишком поздно. Для воздушных спасателей — слишком далеко. Суда в секторе были оповещены. Но никто ничего не видел.
— А что до нас, то не только судно было третьесортное. Вся команда — мрачный, грубый сброд. Вкалывали, только когда помощники капитана смотрели, а стоило тем отвернуться — тут и делу конец. По-английски ни слова не знали, и никакого проку нам от них не было. От некоторых уже к середине дня спиртным разило. Кто его знает, что эти идиоты могли натворить? А помощники капитана…
— Что вы хотите этим сказать?
— Чем?
— Вы сказали: «Кто его знает, что эти идиоты могли натворить».
— А-а, я имел в виду, может, они спьяну выпустили зверей.
Г-н Чиба: — У кого были ключи от клеток?
— У отца.
Г-н Чиба: — Так как же матросы могли открыть клетки без ключей?
— Не знаю. Может, ломом.
Г-н Чиба: — А зачем им было это делать? Зачем выпускать из клетки опасного дикого зверя?
— Не знаю. Откуда мне знать, что им там под мухой в голову взбрело?! Выпустили — и все тут. Факт есть факт — звери оказались на воле.
Г-н Окамото: — Прошу прощения… Вы сомневаетесь в профессиональной пригодности команды?
— Еще как сомневаюсь.
— Видели ли вы кого-либо из штурманского состава в состоянии алкогольного опьянения?
— Нет.
— Но матросов — видели?
— Да.
— А помощники капитана, по-вашему, действовали компетентно и профессионально?
— Да мы с ними почти не общались. И к животным они близко не подходили.
— Я имею в виду, умело ли они вели судно?
— Ну откуда мне знать? Думаете, мы с ними каждый день чаи распивали? По-английски они, правда, говорили, но в остальном были что те же матросы. В кают-компании они нас не привечали, за едой и двух слов не желали сказать. Болтали между собой по-японски, будто нас и не было. Мы же для них были просто грязные индусишки, да еще с таким хлопотным грузом. В конце концов мы стали обедать в каюте у мамы с папой. «Зов приключений!» — говорил Рави. Понимаете, это же было приключение — потому и казалось сносным. А на самом-то деле мы только и знали, что выгребать из клеток грязь да возиться с кормежкой, пока отец строил из себя ветеринара. Если с животными все в порядке, то и нам волноваться не о чем — вот как оно было. А насколько были компетентны помощники капитана, — этого я не знаю.
— Вы сказали, что судно дало крен на левый борт?
— Да.
— И осело на корму?
— Да.
— Не на нос?
— Нет.
— Точно? Нос был выше кормы, вы уверены?
— Да.
— Значит, ваше судно столкнулось с каким-то другим?
— Не видел я никакого другого судна.
— Может, с каким-то другим предметом?
— Ничего я такого не видел.
— Значит, село на мель?
— Нет, просто затонуло. Совсем.
— После выхода из Манилы вы не замечали никаких неполадок с машинами?
— Нет.
— Как по-вашему, судно было правильно загружено?
— Да я же впервые в жизни попал на корабль! Откуда мне знать, как выглядит правильно загруженное судно?
— Вы сказали, будто слышали взрыв?
— Да.
— А какие-нибудь другие шумы?
— Уйму.
— Я имею в виду, такие, которыми могло бы объясняться крушение.
