Томас Вулф - Домой возврата нет
Он быстро огляделся — не слышит ли кто, — и, понизив голос, снова заговорил:
— Ну да! Двое!.. Нет, только двое… Раньше вышла путаница. Старая дама нашлась… А я про что толкую! Когда начался пожар, она была совсем одна… понятно? Никого родных дома не было, а когда они вернулись, решили — она там застряла, как в капкане. А она нашлась. Внизу, в толпе. Она одна из первых вышла на улицу… Ага… только двое. Оба лифтеры. — Он еще понизил голос и, глядя в свои заметки, раздельно прочел: — Джон Инборг… шестьдесят четыре года… женат… трое детей… проживает на Ямайка-Куинз… Записал? — спросил он, потом продолжал: — И Герберт Эндерсон… двадцать пять лет… холост… проживает с матерью… Бронкс, Южный бульвар, восемьсот сорок один… Записал?.. Ясно. Ну, ясно!
Он снова огляделся и заговорил еще тише:
— Нет, вытащить не могли. Оба были в лифтах, поднимались за жильцами… понимаешь?.. а какой-то перетрусивший болван хотел включить свет, а впопыхах схватился за рубильник и выключил ток… Ясно. Вот именно. Они застряли между этажами… Инборга только что вытащили. — Он понизил голос чуть не до шепота. — Пришлось пустить в ход топоры… Ясно. Ясно. — Он кивнул в трубку. — Вот именно… дым. Когда вытащили, было уже поздно… Нет, больше никого. Только эти двое… Нет, еще не знают. Никто не знает. Администрация хочет замолчать это, если удастся… Что такое? Эй!.. Говори громче, слышишь? Чего ты там бормочешь! — громко, сердито прокричал он в трубку, потом минуту-другую внимательно слушал. — Да, почти кончился. Но было худо. Не сразу добрались. Началось в подвале, огонь поднялся по вытяжной трубе и на верхнем этаже вырвался… Ясно, знаю, — он кивнул. — Оттого-то и было так худо. Как раз под домом в два этажа рельсовые пути. Сперва побоялись затопить подвал, боялись, пострадает дорога. Пробовали огнетушители, да не одолели… Тогда уж выключили в туннелях ток и пустили воду. Наверно, Сейчас там такая пробка, поезда стоят, наверно, уже до самого Олбани… Ясно, выкачивают. Похоже, все уже почти кончилось, но было худо… Ладно, Мак. Хочешь, чтоб я тут еще поболтался?.. Ладно, — сказал он и повесил трубку.
21. Любовь — это еще не все
Пожар кончился.
Услыхав, как отъезжает первая пожарная машина, миссис Джек и те, кто был с ней, вышли на улицу. На тротуаре стояли мистер Джек, Эдит и Элма. В отеле они встретили старых друзей и оставили с ними Эми и ее спутников.
Мистер Джек был отлично настроен, на него приятно было смотреть, чувствовалось, что он в меру выпил и закусил. Через руку у него было перекинуто дамское пальто, и теперь он набросил его на плечи жены.
— Это тебе послала миссис Фелдман, Эстер. Она сказала, ты можешь вернуть его завтра.
Все это время она была просто в вечернем платье. Она не забыла сказать вовремя служанкам, чтобы они надели пальто, но про свои пальто ни она, ни мисс Мэндл не вспомнили.
— Как это мило с ее стороны! — воскликнула миссис Джек, и при мысли о том, как добры оказались люди в час испытания, лицо ее засветилось радостью. — Какие все хорошие, правда?
Другие беженцы тоже недружно сбредались к дому и останавливались на углу, дальше которого полиция все еще их не пускала. Большая часть пожарных машин уже уехала, а оставшиеся тихонько подрагивали, готовые вот-вот сорваться с места. Одна за другой эти махины с грохотом отбывали. И вот уже полицейским ведено впустить жильцов в здание.
Стивен Хук попрощался и пошел прочь, а остальные перешли улицу и направились к дому. Со всех сторон люди устремились через арки во двор, забирая по пути горничных, кухарок и шоферов. Сразу вновь установились иерархия и порядок, и уже слышно было, как хозяева отдают распоряжения слугам. Монастырского вида аркады наполнились людьми, медлительной чередой вливающимися в подъезды.
В толпе теперь царил уже совсем не тот дух, что несколько часов назад. Все снова обрели привычную уверенность в себе, привычную манеру держаться. Непринужденности и дружелюбия, с какими люди отнеслись друг к другу в те тревожные часы, как не бывало. Казалось, теперь они даже немного стыдятся, что в волнении обнаружили необычную приветливость и неуместную сердечность. Каждый тесный семейный кружок замыкался в ледяной неприступности, в своей истинной сущности, возвращался в свою уютную келью.
В подъезде Джеков от стен еще пахло едким застоявшимся дымом, но уже пущен был ток и лифт работал. Миссис Джек слегка удивилась, что в лифте их поднимает швейцар Генри, и спросила:
— А что, Герберт ушел домой?
Генри, чуть помедлив, ответил ровным голосом:
— Да, миссис Джек.
— Вы все, наверно, выбились из сил! — ласково, со свойственным ей сочувствием сказала она. И продолжала: — Потрясающий был вечер, правда? Вы хоть раз в жизни видели такое волнение, такой переполох, как сегодня?
— Да, мэм, — ответил он таким поразительно деревянным голосом, что она растерялась, словно ее осадили, и в какой уже раз подумала: «До чего странный человек! И какие все люди разные! Герберт такой сердечный, веселый, такая живая душа. С ним-то вполне можно поговорить. А этот сухарь какой-то, на все пуговицы застегнут, не поймешь, что у него внутри. А попробуй с ним заговорить — тут же поставит тебя на место, обдаст презрением, сразу видно — не желает иметь с тобой ничего общего!»
Отвергнутая, она была оскорблена в лучших чувствах и почти рассердилась. Дружелюбная по натуре, она хотела бы, чтобы и все вокруг были дружелюбны, даже слуги. Но пытливая мысль ее уже сама собой заработала: прелюбопытная личность этот Генри, хорошо бы его разгадать.
«Что-то с ним неладно, — думала Эстер Джек. — С виду он всегда такой несчастный, такой недовольный, все время таит в себе какую-то обиду. Отчего он такой? Что ж, наверно, жизнь у него, у бедняги, несладкая: только и делает, что отворяет двери, да подзывает такси, да подсаживает людей в машины, и высаживает, и всю ночь напролет отвечает на всякие вопросы — радости мало. Да, но ведь Герберту еще хуже — взаперти, в этом душном лифте, без конца вверх-вниз, вверх-вниз, — ничего не видно, ничего не происходит, — и, однако, он всегда такой милый, такой услужливый!»
И она высказала вслух какую-то долю своих мыслей:
— Наверно, Герберту сегодня ночью пришлось тяжелей всех вас. Шутка ли, спустить вниз столько народу.
На это Генри и вовсе не ответил. Казалось, он просто не слышал ее слов. На их этаже он остановил лифт и сказал сухо, безо всякого выражения:
— Ваш этаж, миссис Джек.
Они вышли из кабины, лифт скользнул вниз, а ее такая досада взяла, даже щеки вспыхнули, — она обернулась к своей семье и гостям и сказала сердито:
— Право, этот швейцар мне порядком надоел! Такой угрюмый! И с каждым днем становится все хуже! До чего дошло, с ним заговариваешь, а он и отвечать не желает!
— Ну, возможно, он устал, Эстер, — примирительно заметил мистер Джек. — Им, знаешь ли, сегодня очень нелегко пришлось.
— Так что же, это мы виноваты? — не без язвительности возразила миссис Джек. Но вошла в гостиную, снова увидела, какой там беспорядок после представления Лоугена, и в ней встрепенулось всегдашнее веселое остроумие, и сразу вернулось хорошее настроение. Она комически пожала плечами: — Что ж, устроим благотворительный базар в пользу погорельцев.
Как ни удивительно, с виду словно бы ничего не изменилось, а ведь столько произошло с той минуты, как они в тревоге второпях покинули квартиру. Воздух был тяжелый, спертый, не сильно, но едко еще отдавало дымом. Миссис Джек велела Норе отворить окна. И все три горничные, не раздумывая, взялись за привычную работу, стали проворно наводить в комнате порядок.
Эстер извинилась перед своими и ненадолго ушла к себе. Сняла чужое пальто, повесила его в стенной шкаф, старательно поправила растрепавшиеся волосы.
Потом подошла к окну, подняла повыше раму и глубоко вдохнула свежий, бодрящий воздух. Хорошо! Последний слабый привкус дыма смыло прохладным дыханием октября. И в белом свете луны бастионы и шпили Манхэттена излучали холодное таинственное очарование. На Эстер снизошел мир. Глубокий покой и уверенность омыли все ее существо. Жизнь так надежна, так великолепна, так хороша.
И вдруг по ногам прошла дрожь. Эстер Джек испуганно замерла, подождала, вслушалась… Неужто снова гармонию, что установилась в душе, грозит поколебать тревога из-за Джорджа! Сегодня он был какой-то на удивление тихий. Да ведь он за весь вечер и двух слов не сказал. Что это с ним? И что за слух до нее дошел? Что-то насчет падения акций. В самый разгар приема она слышала, Лоуренс Хирш что-то такое сказал. Тогда она пропустила это мимо ушей, а вот сейчас вспомнила. «Слабые колебания на бирже» — вот что он сказал. О каких колебаниях была речь?
А, вот опять! Что же это?
Опять поезда!
Дрожь миновала, постепенно утихла, утонула в неколебимости вечного камня, и остался лишь синий купол октябрьского неба.
