Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

— Я хотела сказать, что получила записку из Бермондсейского аббатства…

Генрих взял у меня записку, молча прочел и пробормотал:

— Ага, ей, должно быть, уже известно, что Яков мертв.

— Так вот что она имела в виду, когда написала, что пока никуда не поедет по Великой Северной Дороге! Но неужели король Шотландии умер? Как это могло случиться?

— В бою, — кратко ответил Генрих. — Шотландия раскололась, большая часть ее населения поддерживала сына в борьбе против отца.[50] Похоже, мы, правители, не можем доверять даже собственным отпрыскам. До конца нельзя быть уверенным даже в собственном наследнике! Что уж говорить об остальных родственниках.

Я, стараясь даже не смотреть в сторону сэра Эдварда, ровным тоном сказала:

— Мне очень жаль, если вас это так встревожило.

Генрих кивнул и сказал:

— Зато теперь мы обрели нового друга в лице сэра Эдварда.

Я слегка улыбнулась, сэр Эдвард поклонился.

— Сэр Эдвард на будущий год собирается вернуться домой насовсем, — продолжал Генрих. — Я знаю, он был верным слугой твоего отца, но теперь он намерен так же верно служить мне.

Сэр Эдвард, явно довольный подобной перспективой, снова поклонился.

— Так что, когда будешь писать матери, расскажи ей, что встретилась с ее старым другом, — предложил мне Генрих.

Я кивнула и направилась к дверям, но остановилась, услышав слова своего мужа:

— И сообщи ей, что у сэра Эдварда был весьма способный юный паж, который, правда, слишком много о себе понимал, и сэр Эдвард его уволил; теперь он служит у какого-то богатого торговца шелком. Впрочем, никто толком не знает, где он сейчас. Возможно, уехал вместе с хозяином в Африку или в Китай по торговым делам.

— Хорошо, я напишу ей об этом, если ты этого хочешь, — сказала я.

— Она поймет, кого я имею в виду, — улыбнулся Генрих. — Скажи ей, что этот паж оказался весьма наглым юнцом и страшно любил рядиться в чужие шелковые одежды, но теперь у него новый хозяин — то, что он торгует шелком, мальчишке только на руку. Вот только и этот купец, и сам мальчишка совершенно пропали из вида.

Дворец Гринвич, Лондон. Рождество, 1488 год

Сын и мать Тюдоры наконец-то почти прекратили озабоченно и внимательно вглядываться в окружающий мир, казавшийся им в высшей степени ненадежным. Наступили рождественские праздники; чудесные дни следовали один за другим, полные мелких событий, любовных записочек и ответов на них, и у Генриха как бы сама собой исчезла необходимость все видеть и обо всем знать. Когда тот неведомый мальчик словно растворился в далеких краях, он, похоже, перестал постоянно ожидать беды, и даже его шпионы в портах и стражники на дорогах смогли наконец вздохнуть с облегчением. Даже с лица королевы-матери исчезло вечно хмурое выражение, и она, как и все, с легкой улыбкой ожидала прибытия рождественского полена, шутов, актеров, мимов и хора. Моей кузине Маргарет разрешили навестить брата в Тауэре, и после этого в Гринвич она вернулась вполне довольная и счастливая.

— Король разрешил Тедди вновь заниматься с учителем; и книги он ему некоторые разрешил иметь, — рассказывала она, — а еще у него есть лютня, и он на ней играет. Он сочиняет песни и даже одну мне спел.

Генрих приходил ко мне в спальню каждый вечер после обеда; садился у огня и рассказывал мне, как у него прошел день; иногда он ложился со мной, а потом уходил к себе; порой оставался и до утра. Нам было хорошо вместе, это даже стало почти походить на любовь. Когда мои служанки вечером пытались разобрать постель, снять с меня платье и переодеть меня к ночи, Генрих рукой отстранял их и говорил: «Оставьте нас». А когда они выходили, плотно прикрыв за собой дверь, он сам меня раздевал, целуя мои обнаженные плечи, и сам укладывал в постель. Затем, не раздеваясь, ложился рядом со мной, ласковым движением убирал мне волосы с лица и, любуясь мною, говорил:

— Какая же ты красивая! И ведь это уже третье наше совместное Рождество. Я чувствую себя как человек, давно и удачно женатый. Причем на писаной красавице!

Я лежала неподвижно, позволив ему расплести мне косу и перебирать гладкие золотистые пряди.

— И ты всегда так чудесно пахнешь! — восхищался он.

Затем Генрих вставал с постели, развязывал пояс, снимал с себя одежду и аккуратно клал ее на стул. Он был из тех людей, которые стараются всегда держать свои вещи в порядке. Затем, аккуратно приподняв край покрывала, нырял в постель, вытягивался рядом со мной, и я чувствовала, что он полон желания. Я была этому рада: мне хотелось еще одного ребенка. Да и ему хотелось еще одного сына, чтобы упрочить свое положение. Впрочем, я-то хотела всего лишь вновь испытать удивительное ощущение растущей во мне новой жизни. Так что теперь я ласково улыбалась мужу, сама снимала с себя ночную рубашку и даже немного помогала ему в любовных усилиях. Обнимая его, я чувствовала его тепло и силу. Генрих обычно действовал быстро, хотя и нежно, и вскоре получал вожделенное острое наслаждение; я же ничего подобного не испытывала. Но мне было довольно и того душевного тепла, которое от него исходило, так что я охотно ему подчинялась и всегда шла навстречу его желаниям. Собственно, большего от наших отношений я и не ожидала. Я была рада уже тому, что наконец-то встречаю мужа в постели почти с удовольствием, и была ему благодарна за неизменно нежное обращение со мной. После соития Генрих обычно некоторое время лежал без движения, придавив меня своим телом, зарывшись лицом мне в волосы и прижавшись губами к моей шее, затем легко приподнимался, снимая с меня собственную тяжесть, и, к моему удивлению, говорил:

— Но ведь это не похоже на любовь, правда?

— Что? — Меня подобные его откровения всегда застигали врасплох.

— Это все-таки не настоящая любовь, — пояснял он. — Когда я совсем еще молодым жил в ссылке в Бретани, у меня была одна девушка. Так вот она, рискуя всем на свете, прокрадывалась ко мне из отцовского дома. Я обычно прятался в амбаре, сгорая от нетерпения, и когда я наконец касался ее тела, она прямо-таки вся дрожала, а когда я начинал ласкать и целовать ее, она просто таяла у меня в руках. Во время любовных игр она крепко-крепко меня обнимала, обвивая мое тело руками и ногами, и даже кричала от наслаждения и не могла остановиться, а иной раз все ее тело сотрясали сладострастные рыдания.

— И где она сейчас? — спросила я. Несмотря на все свое равнодушие к мужу, я вдруг почувствовала, что меня этот рассказ о неведомой «сопернице» не просто заинтересовал, но и чем-то раздражает.

— Она осталась там, в Бретани, — сказал Генрих. — Родила от меня ребенка, но родители заставили ее выйти замуж за какого-то фермера. Она теперь, наверное, превратилась в настоящую фермерскую жену, этакую маленькую толстуху с тремя детьми. — Он засмеялся. — И один из них рыжий — в меня. И как, по-твоему, его зовут? Анри, конечно!

— И при этом никто тебя за глаза шлюхой не называет, — заметила я.

Услышав из моих уст такое, он повернулся ко мне и еще громче рассмеялся, словно я сказала нечто необычайно смешное.

— Нет, моя дорогая, тут ты права: никто меня шлюхой не называет, потому что я король Англии и мужчина. Вряд ли ты можешь переменить отношение этого мира к женщине, даже если ты все еще надеешься осуществить некоторые свои желания — например, посадить на трон наследника Йорков, изменить исход битвы при Босуорте и сделать так, чтобы Ричард восстал из гроба. Любая женщина в нашем мире, идущая навстречу своей любви и действующая в соответствии со своими плотскими желаниями, будет названа шлюхой. И вряд ли подобное отношение к ней когда-нибудь переменится. Твоя репутация была уничтожена твоей же безумной любовью к Ричарду — точнее, тем, что ты считала своей первой любовью к мужчине. Выйдя замуж без любви, ты отчасти восстановила свою репутацию. При этом ты выиграла высокое имя, но утратила способность наслаждаться.

Когда Генрих как бы невзначай произнес вслух имя того, кого я любила всем сердцем, я вся похолодела. Натянув одеяло до подбородка, я снова принялась заплетать в косу рассыпавшиеся по подушкам волосы, а он молча смотрел на меня, но мешать не стал. Через какое-то время я с раздражением поняла, что он явно намерен остаться в моей постели до утра.

— Ты бы хотела, чтобы твоя мать приехала к нам на Рождество? — как бы между прочим спросил он, повернувшись, чтобы задуть свечу у кровати. Теперь комната была освещена только затухающим огнем в камине, и в этом свете его обнаженное плечо казалось бронзовым. Если бы мы были настоящими любовниками, эти минуты, наверное, были бы для меня самыми счастливыми.

— А можно? — Я только что не заикалась, настолько меня удивил его вопрос.

— Почему же нет? — весело сказал он. — Если ты этого хочешь.

— Я хочу этого больше всего на свете! — с детским восторгом воскликнула я. — Это было бы так здорово! Я была бы так счастлива, если бы на Рождество мама снова была рядом со мной. А уж о моих сестрах, особенно самых младших, я и не говорю. Они же просто на седьмом небе будут от радости! — И я, повинуясь внезапному порыву, наклонилась и поцеловала мужа в плечо.