Эми Тан - Сто тайных чувств

После обеда Кван говорит, что они с Ду Лили пойдут в здание сельской общины навестить Большую Ма. Не хочу ли я? Я представляю, как Саймон возвращается домой, ищет меня, начинает беспокоиться, паниковать… Черта с два, он не будет волноваться, как я сейчас.

— Думаю, мне лучше остаться дома, — говорю я, — я должна заняться фотоаппаратом и сделать кое-какие комментарии к фотографиям.

— Ладно. Ты закончить, приходи позже. Последний шанс. Завтра будем хоронить.

Когда я наконец остаюсь одна, то начинаю просматривать катушки с пленкой, проверяя, не отсырели ли они. Чертова погода! Здесь так промозгло и сыро, что даже под четырьмя слоями одежды кожа холодная, как у лягушки, а пальцы ног совсем занемели. И почему я позволила одержать верх дурацкой гордости, помешавшей мне захватить побольше теплых вещей?

Перед отъездом в Китай мы с Саймоном обсуждали, что необходимо взять с собой. Я уложила чемодан, вещевой мешок и сумку с камерой. Саймон сказал, что у него две небольшие сумки, а потом добавил: «Кстати, не думай, что я буду таскать на себе твое барахло». «А кто тебя просит?» — взорвалась я. А он невозмутимо парировал: «Ты никогда не просишь, ты надеешься». После таких слов я решила, что не позволю ему себе помогать, даже если он будет настаивать. Словно первопроходец, столкнувшийся лицом к лицу со стадом свирепых быков и раскаленной пустыней, я свирепо уставилась на свой несчастный багаж. Я намеревалась свести его количество к минимуму — одна небольшая сумка на колесиках и сумка с камерой. Я принялась выбрасывать все, что не было жизненно необходимо: портативный плеер и компакт-диски, отшелушивающий крем, тоник, омолаживающий крем, фен, кондиционер для волос, две пары рейтуз вместе с майками, половину кучи нижнего белья и носков, книги, которые я лет десять собиралась прочесть, упаковку чернослива, два рулона туалетной бумаги, ботинки с утепленными стельками и, что самое ужасное, теплую сиреневую фуфайку. Решая, чем заполнить строго лимитированное пространство, я уповала на тропический климат, возможное посещение китайской оперы и даже помыслить не могла, что здесь может не быть электричества.

А сейчас я с отвращением смотрю на то, что мне удалось запихнуть в свою крошечную сумку: пара шелковых маек-безрукавок, холщовые шорты, утюг, босоножки, купальник и ярко-розовый шелковый блейзер. Единственная опера, в которую все это можно надеть, — это мыльная опера, которая разыгрывается на нашем дворе. Хорошо хоть, что у меня есть это водонепроницаемое укрытие. Слабое утешение. А сожалений выше крыши. Я мечтаю о теплой фуфайке, как человек в открытом море мечтает о пресной воде. Все отдам за то, чтобы согреться! Проклятая погода! А Саймону-то, наверное, тепло и уютно в его куртке…

Его куртка насквозь промокла. Она теперь бесполезна. Когда я оставила его в туннеле, он дрожал. От ярости, решила я тогда. А сейчас я думаю: господи, а вдруг это гипотермия? Смутные воспоминания о холоде и ярости всплывают в памяти. Когда это было — пять, шесть лет назад?

Я фотографировала в отделении «скорой помощи», обычная подборка для ежегодного больничного отчета. Санитары ввезли каталку с женщиной в лохмотьях. От нее воняло мочой. Она что-то невнятно бормотала, жалуясь, что ей очень жарко, и умоляя снять с нее норковое манто. Я решила, что она либо пьяна, либо под кайфом. А потом у нее начались конвульсии. Кто-то закричал: «Дефибрилятор!» Позже я спросила у одной из медсестер, от чего наступила смерть — от сердечного приступа, алкоголизма? «Январь», резко ответила медсестра. Я не поняла, и она пояснила: «Сейчас январь. Холодно. Она умерла от гипотермии, так же, как и еще шестеро бездомных за этот месяц».

Такое не может случиться с Саймоном. Он здоров как бык. Ему всегда жарко. Он открывает окно в машине, когда другие буквально коченеют. А ему плевать. Он бывает таким невнимательным. Он заставляет людей ждать. Ему даже в голову не приходит, что кто-то может о нем беспокоиться. Он будет здесь с минуты на минуту. Возвратится как миленький со своей невыносимой усмешечкой, а я буду проклинать себя за то, что так дергалась без всякой причины.

Я убеждаю себя в этом целых пять минут, а затем бросаюсь со всех ног к зданию сельской общины. Мне нужно разыскать Кван.

В туннеле, где мы с Саймоном расстались, мы с Кван находим его куртку. Она валяется на земле, словно чей-то труп. Перестань хныкать, говорю я себе. Слезы означают, что ты ожидаешь худшего. Я стою на уступе, над самым ущельем и вглядываюсь вниз. Никакого движения. Я перебираю разнообразные сценарии: Саймон, в беспамятстве, бродит, полуодетый, по ущелью; начинается камнепад. Тот парень оказывается не пастухом, а бандитом, крадет его паспорт. Я сбивчиво объясняю Кван:

— Мы наткнулись на каких-то детей, они начали на нас орать. А потом этот парень с коровами… Обозвал нас придурками… Меня это напрягло. Потом я взбесилась, а Саймон… сначала он пытался быть вежливым, потом разозлился… А я сказала ему… Но я ничего такого не имела в виду… — В туннеле мой голос звучит глухо, как в исповедальне.

Кван молча слушает меня со скорбным выражением лица. Она даже не пытается меня утешить. Не отвечает с деланным оптимизмом, что все будет хорошо. Она открывает рюкзак, который мы, по настоянию Ду Лили, взяли с собой. Раскладывает на земле термическое одеяло, надувает подушку, вынимает примус и запасную канистру с топливом.

— Если Саймон вернется в дом Большой Ма, — говорит она по-китайски, — Ду Лили даст нам знать. Если он придет сюда, ты будешь здесь и поможешь ему согреться. — Она открывает зонтик.

— Ты куда?

— Я ненадолго, посмотрю.

— А если ты тоже потеряешься?

— Мейю венти. Не волнуйся, — отвечает она, — это дом моего детства. Я здесь знаю каждый камешек, каждый изгиб и поворот. Эти горы — мои старые добрые друзья. — Она выходит наружу, под моросящий дождь.

— Как долго тебя не будет? — кричу я ей вслед.

— Недолго. Может, час, не больше.

Я смотрю на часы. Уже половина пятого. В пять тридцать наступят «полчаса золотых сумерек». Но теперь сумерки пугают меня. К шести вечера уже будет темно возвращаться.

Когда Кван уходит, я начинаю мерить туннель шагами, выглядывая то с одной, то с другой стороны. Ты не умрешь, Саймон. Все это фатализм, чушь собачья. Я думаю о тех, кому удалось побить все рекорды. О лыжнике, потерявшемся в долине Скво, который вырыл пещеру в снегу и спустя три дня был спасен. Об исследователе, который очутился на плавучей льдине — Джон Мюир, что ли? Он прыгал всю ночь напролет, чтобы не умереть. И конечно, рассказ Джека Лондона о человеке, попавшем в снежный буран и сумевшем развести огонь из мокрого хвороста. А потом я припоминаю конец этого рассказа: увесистый ком снега, шлепнувшись с ветки, гасит его надежду. А потом на ум приходят другие печальные развязки: сноубордист, упавший в дупло, чье тело нашли на следующее утро. Охотник, присевший отдохнуть на итало-австрийской границе — его обнаружили весной, во время таяния снегов.

Я пытаюсь медитировать, но могу думать только о том, какие холодные у меня руки. Саймону сейчас так же холодно?

Я представляю себе, что я — Саймон, стоящий в точно таком же туннеле, еще не остывший после ссоры, готовый броситься очертя голову навстречу любой опасности. Такое уже случалось. Когда он узнал, что наш друг, Эрик, погиб во Вьетнаме, то долго бродил где-то один и в конце концов заблудился в эвкалиптовой роще Президио. Потом мы как-то раз гостили у друзей наших друзей за городом, и один тип начал рассказывать расистские анекдоты. Саймон встал и объявил, что у парня мозги набекрень. Я тогда здорово разозлилась на него за то, что он устроил сцену и оставил меня одну расхлебывать ту кашу. Но сейчас, припомнив эту историю, я запоздало восхищаюсь им.

Дождь перестал. Саймон, наверное, тоже это заметил. «Эй, надо бы снова проверить эти скалы», — звучит его голос в моем воображении. Я подхожу к уступу и смотрю вниз. Он не увидел этой с ума сводящей крутизны, которую вижу я. Не понял, что тут можно свернуть шею в два счета. Просто спускается вниз по тропе. И я начинаю потихоньку спускаться. Наверняка он спускался по ней. На полпути вниз я оглядываюсь, озираюсь вокруг. Вниз ведет только эта дорога, если он, конечно, не перемахнул через уступ и не прыгнул в пропасть. Но Саймон не самоубийца, говорю я себе. К тому же самоубийцы всегда рассказывают о том, что хотят покончить с собой, прежде чем исполнить свою угрозу. Но потом я вспоминаю заметку из «Кроникл» — один человек, припарковав свой новенький «рэйнджровер» на мосту Голден-Гейт в час пик, перемахнул через перила и бросился в воду. Его друзья выразили, как водится, подобающие такому случаю изумление и шок: «Господи, я видел его в тренажерном зале на прошлой неделе. Он сказал, что у него две тысячи акций „Интел“, которые сейчас жутко подскочили в цене. Боже, он говорил о будущем».