Владимир Корнев - Нео-Буратино
Раздались первые стоны, проклятия, ржание обезумевших коней; лица всадников искажала злоба, над головами сверкали клинки. Французы дрались вяло, видно было, что моральный дух галльских петушков сломлен и смерть уже занесла над ними свою острую косу.
Себастьяни, из-за неразберихи оказавшийся в самой гуще боя, с трудом успевал отражать удары наседавших на него бородатых чудовищ в нелепых меховых колпаках. Ему некогда было наблюдать за тем, как рядом сражаются соотечественники, даже сына он потерял из виду, однако взгляд его выхватывал из окружающего хаоса то лицо смертельно раненного старого друга, отмеченное неуместной счастливой улыбкой, то беспомощно раскинутые в воздухе руки, из которых выбили оружие, и снова перебинтованные пальцы! В шуме битвы Себастьяни различал слова предсмертных молитв, среди которых ему чудились признания в любви неведомым женщинам!
Вообще, творившееся вокруг представлялось ему какой-то жуткой гекатомбой: французы вели себя так, будто заранее приготовились отдать себя в жертву. Они с радостью бросались в объятья смерти, словно эти объятья сулили им ласки неземной любви, русские же, убивая их, казалось, свершали завораживающий обряд, творимый из века в век перед алтарем ненасытного идола. Воображению генерала представлялись события баснословной древности: гибель тысяч достойнейших мужей у ног прекрасной гречанки, запутавшейся в лабиринте роковых страстей; крушение славного Илиона, навлекшего на себя гнев строптивых богинь. «Гнев какой кровожадной дьяволицы обрушился на нас? Что же помрачило рассудок вчера еще вполне уверенных в себе, не желавших дешево отдавать свои жизни мужчин? Откуда взялась эта бестия, лишившая нас покоя? И Господь остается безучастным к нашим бедам!» — все эти вопросы, атаковавшие мозг Себастьяни, оставались без ответа. Он не мог одновременно решать мистические шарады и достойно парировать сабельные удары, сыпавшиеся на него со всех сторон. В пылу схватки генерал не замечал, что сопротивление его солдат практически подавлено, что большинству бойцов уже никогда не быть в седле и их мертвые тела лежат в пыли, попираемые копытами разъяренных лошадей, что многие уже пустились в бегство, преследуемые свежими силами русских, а та горстка отважных, которые еще не выронили из рук палашей, редеет с каждой минутой и вот-вот будет позорно пленена или изрублена. Только встреча с Жюлем вернула Себастьяни реальное представление о происходящем вокруг. Увидев сына возле бесполезной, не выстрелившей ни разу за весь бой пушки, неуклюже лежавшим на ящике с ядрами с неестественно свесившейся правой рукой, судорожно хватавшей пожухлую осеннюю траву, генерал пожалел, что до сих пор не убит. Он понял: его мальчику осталось жить считаные минуты, но это была только часть трагедии — на указательном пальце Жюля зловеще белела повязка.
Себастьяни соскочил с коня, рискуя тут же быть заколотым пикой какого-нибудь безжалостного донца, и склонился над тяжелораненым. Грудь юноши была прострелена ружейной пулей навылет, синее сукно мундира пропиталось кровью, он бредил.
— Жюль, mon enfant, это я, твой отец! — Себастьяни безуспешно взывал к сыну: тот уже ничего не понимал, находясь во власти предсмертных видений. Его мутнеющий взгляд был устремлен в серое сентябрьское небо. «Он не видит и не слышит меня. Неужели ему уже ничем нельзя помочь?» — Генерал в отчаянии ломал пальцы.
Запекшиеся губы Жюля неожиданно зашевелились:
— Наступают холода! Она погубила меня навсегда, навсегда… Я выпил свое счастье до дна… Я твой. Я снова взойду на щит, возьми же меня отсюда скорее в чертоги небесного блаженства!
Не желая верить своим ушам, генерал хотел было обнять единственного наследника, вырвать из цепких объятий смерти-искусительницы, и, когда тот из последних сил отстранил руки отца, он буквально заревел:
— Будь же мужчиной, Жюль! Вспомни о том, что ты солдат Франции! Ранения только украшают воина — сейчас придут санитары, отправят тебя в лазарет, и ты будешь на ногах всего через какую-нибудь неделю. Не смей распускаться! Русские уже выдохлись, и сзади их теснят наши драгуны! Они вот-вот пробьются сюда, и тогда этим грязным мужикам конец!
Себастьяни кричал что-то еще, пытаясь вывести несчастного из шока, но тщетно. Он опустился на колени — генерал до сих пор не позволил себе этого ни разу в жизни, даже в обществе любимой женщины, — и захныкал как ребенок:
— Жюль, mon enfant, не уходи! Что я скажу твоей матери, твоим сестрам, если вернусь один? Не покидай нас, не уходи, не будь так жесток к своему бедному отцу! Ты должен жить!
Он уже разуверился в Божьей помощи, но почему-то еще надеялся на то, что сын услышит его мольбы, придет в сознание и в нем проснется воля к жизни. Желание родителя отвести страшную беду от своей плоти и крови готово хвататься за любую соломинку, любые признаки скорого спасения, в другой момент кажущиеся совершенно нелепыми. Себастьяни не помнил, чтобы его Жюль в чем-нибудь ему перечил, так разве сейчас он может ослушаться отца и не спросясь уйти из жизни?
Как бы в подтверждение этих мыслей, умирающий приподнялся на локтях, в глазах появился лихорадочный блеск, он снова зашептал:
— Подмоги уже не будет, она возьмет всех к себе… Господи, да это старина Дюрвиль восходит на щит! Вот и он повержен к ее ногам. А это весельчак Перье — соблюдай очередь, старый остряк, — кто теперь вспомнит твои сальности? Бедняге Карсаку больше не видеть родной Тулузы — он следующий, а за ним-то выстроился весь полк! Добро пожаловать в обитель сладких нег — всех успокоит Госпожа. Прими и мою душу, несравненная!
По лицу юноши пробежала счастливая улыбка, он словно бы хотел оторваться от земли, но кровь хлынула горлом, по телу пробежала судорога, и душа Себастьяни-младшего отлетела на зов той, которая сегодня ночью сделала его мужчиной, посвятив навеки в рядовые армии поверженных любовников, армии без числа. Сколько еще искушенных покорителей женских сердец и безусых юнцов, не ведавших плотских утех, призовет в ряды этого печального потустороннего воинства одним мановением царственной руки, протягивающей очередной своей жертве роковой бокал, самая обворожительная, самая коварная из жен, прожившая тысячи жизней и тысячи раз умиравшая, не рождавшаяся никогда и существовавшая всегда?
Себастьяни-старший являл собой жалкое зрелище: он сидел на земле, взрыхленной тысячами конских копыт, в окружении мертвецов, у ног того, кто еще несколько секунд назад был единственным наследником его состояния и самым дорогим сокровищем, дарованным ему Творцом за годы семейной жизни. На глазах отца разбился драгоценный сосуд, в который он изо дня в день с трепетом переливал все лучшее, что, подобно изысканному вину, десятилетиями зрело в заветных тайниках его одаренной натуры.
Случившееся настолько потрясло генерала, что, казалось, прояснило его помутневшее было сознание: события последних месяцев проносились перед его взором с бешеной скоростью, раскрывая свою дотоле сокровенную суть, у него словно бы открылось внутреннее зрение, в свете которого явственно проступили невероятные факты, ранее ускользавшие от обыденного восприятия. Иногда, видя удивительный сон, мы не можем наутро вспомнить его содержания, хотя знаем, что оно очень важно для нас, а потом, когда с нами происходит нечто неожиданное, недавнее сновидение всплывает в памяти, поражая воображение своим пророческим смыслом. Так Себастьяни, представив всех убитых в этой проклятой стране боевых друзей, ужаснулся откровению из глубин подсознания: он присутствовал немым наблюдателем в роковых снах людей, на следующий день погибавших в бою.
Содержание всех этих сновидений в той или иной мере напоминало злополучный поединок, виденный им сегодняшней ночью. Искусительница являлась в разных обличьях в соответствии с идеалом женских достоинств очередной жертвы. Дворянину грезилась придворная дама или примадонна столичной оперы; крестьянину — простая пастушка: седого генерала она вводила в соблазн в образе римской матроны; юному офицеру представлялась девственной Хлоей; непритязательный солдат счастлив был видеть дебелую трактирщицу, однако Себастьяни угадывал под разными личинами одну и ту же ненасытную львицу. Никто не отказывался принять из рук коварной напиток страсти и колючую розу, чем и обрекал себя на верную погибель, Себастьяни же разбил дьявольски и бокал, как он делал всегда, когда рисковал превратиться в раба той или иной особы вовсе не слабого женского пола.
Теперь ему стало ясно: эта женщина из женщин, неотразимая сирена, Цирцея современности служила истинной причиной гибели на полях сражений великого множества достойнейших мужей. Вражьи пули были направлены в их сердце той же прелестной ручкой, что незадолго до этого манила на щит наслаждений. «И одной из жертв этой взбесившейся самки стал бедный маленький Жюль! Она не пожалела моего мальчика, не остановилась перед его неопытностью, невинностью, не позволила сделать и первых шагов в жизни мужчины. Впрочем, один шаг он все-таки сделал, но и тот — в пропасть. А все эта слепая месть! Где же предел мщению оскорбленной женщины?» Себастьяни наконец вспомнил виновницу разыгравшейся трагедии; он знал ее имя, даже догадывался, откуда распространяются ее дьявольские чары. Но какая разница, что творится в возбужденном сознании убитого горем человека, стоящего посреди поля брани с мертвым телом любимого сына на руках?
