Владимир Корнев - Нео-Буратино
Себастьяни, конечно же, не мог быть симпатичен подобный тип. Он считал Дюрвиля закоренелым мужланом и старался общаться с ним лишь в границах служебного этикета: да строптивый офицер и сам не стремился сблизиться с чопорным генералом.
«И что мне за дело до этого парвеню? Почему в самые ответственные часы голова всегда забита какой-то чушью?» — негодовал Себастьяни, выходя из палатки на воздух с явным намерением проверить посты. Завтра его доблестному корпусу предстояло неожиданно атаковать русский арьергард — таков приказ маршала. Мюрат возлагает на кавалеристов Себастьяни большие надежды, и тот не мог подвести старого боевого товарища.
Надвигалась сырая осенняя ночь, какие нередки в средней полосе России. Поле, на краю которого был разбит бивуак, постепенно погружалось во тьму, ближний лес заволокло туманом, неприятно пахло дымом костров. Отовсюду слышались какие-то таинственные шорохи, пронзительные крики неведомых птиц, тревожное ржание лошадей. Чужая природа в этот вечер казалась Себастьяни особенно неприветливой, даже луна смотрела на французский лагерь враждебно, то и дело воровато прячась за тучи. Дома Шернишни, видневшиеся невдалеке, напоминали генералу огромных черных медведей, которые настороженно следят за непрошеными гостями, нарушающими их покой своим присутствием, и в любой момент готовы растерзать чужаков.
Суеверному провансальцу стало не по себе, и он поспешил к кострам, чтобы отвлечься от неприятных ассоциаций и убедиться в стойкости боевого духа своих солдат накануне сражения. Из разговора с подчиненными Себастьяни уяснил только то, что люди страшно устали от многодневного непрерывного следования по пятам за противником и единственное, что им сейчас необходимо, — хотя бы несколько часов здорового сна. Даже не проводя вечернего построения, генерал отдал соответствующее распоряжение дежурному офицеру, горнисты протрубили отбой, и за считаные минуты французы чудесным образом перекочевали из неприветливого Русского Царства в царство сладостных сновидений.
Гюстав Дюрвиль крепко спал, оглашая окрестность могучим храпом. Ему снилось нечто удивительное. Ничего подобного раньше он не видел ни во сне, ни тем более наяву. Вот он идет по какой-то жуткой, безотрадной пустыне. Вокруг ни травинки, только черная сухая земля до горизонта, а над головой бескрайнее багровое небо без единого облачка. Кажется, в природе нет больше других красок — только аспидный цвет земли и кровавый — неба. Какая-то нечеловеческая сила все гонит и гонит его вперед, а он спотыкается, падает, но снова поднимается и упорно идет к горизонту, сознавая, что в этом нет никакой необходимости, и в то же время влекомый мистическим предчувствием чего-то необыкновенного. Это предчувствие завладевает всем существом Гюстава, превращает великана-силача в своего покорного раба, стремящегося только скорее достичь неведомого чуда. Наконец он начинает терять силы и в изнеможении опускается на землю, но внезапно слышит властный женский голос, зовущий призывно-маняще:
— Встань, Гюстав. Я давно уже жду тебя.
Пораженный француз поднимает голову, и взору его открывается картина сколь волнующая, столь и приятная. Прямо перед ним на небольшом подиуме восседает женщина такой исключительной красоты, что мужское естество Дюрвиля не в силах противостоять ее чарам. Будь Дюрвиль добрым католиком, он, возможно, вспомнил бы дьяволицу, искушавшую святого Антония, будь он знатоком живописи, несомненно, решил бы, что прекрасная незнакомка сошла с полотен Рубенса, однако и без того обворожительница соответствовала идеалу возлюбленной в представлении простоватого бургундца. Это была дородная, поражавшая воображение своими формами красавица, роскошные рыжие волосы которой развевались на ветру огненными языками, а взгляд изумрудно-зеленых глаз говорил так много сердцу мужчины, что, находясь на месте Гюстава, любой из его сослуживцев давно уже пил бы нектар страсти из жарко пылающих влажных уст красавицы. Но полковник Дюрвиль не чета записным ловеласам, готовым волочиться за любой юбкой. Уж кто-кто, а он знает женское коварство — поверь только этим бестиям! — и еще ни одна из дочерей Евы за всю его полную приключений жизнь не доводила Гюстава до любовного безумства, еще ни одной чертовке он не позволял поставить себя в положение ничтожного раба. И сейчас он из последних сил старается избежать искушения, призывая на помощь остаток воли, в непреклонности которой еще несколько мгновений назад и не думал сомневаться. Неизвестно, сколько времени он еще мог бы находиться в подобном двусмысленном положении, если бы опять не прозвучал роковой голос:
— Чего же ты ждешь, Гюстав? Иди ко мне.
В этих словах Дюрвилю не слышится ни нотки раздражения, он лишь чувствует в них источник той нечеловеческой силы, которая гнала его по пустыне, и понимает, что этого приказа уже не ослушается. Тем временем красавица протягивает ему большой хрустальный бокал с напитком кроваво-красного цвета; в другой руке она держит прекрасную розу, словно пропитанную кровью. Глаза Гюстава начинают привыкать к чудесному зрелищу, и он видит, что подиум, на котором покоится женщина, представляет собой большой круг, обтянутый грубой кожей, вывернутой наизнанку, изборожденный какими-то морщинами и рубцами, покрытый бурыми пятнами, поразительно напоминающими опять же запекшуюся кровь.
Гюставу трудно оторваться от созерцания этого странного круга, но рука его уже тянется к бокалу. Одним богатырским глотком полковник осушает его содержимое, пытаясь сравнить вкус питья с каким-нибудь знакомым вином, но понимает, что ни одно самое старое вино несопоставимо с этим божественным нектаром, собравшим в своем букете достоинства, кажется, всех известных ему изысканных напитков! Еще ни одно вино не радовало так душу Дюрвиля, еще ни одна женщина не подносила ему подобное питье.
Великолепная истома охватила все его члены, сложное чувство благодарности в сочетании с доселе неведомой нежностью к этой чародейке владело всем его существом. Завороженный Гюстав не замечает, как в руке его оказалась роза, но вот он сжал стебель, и кровь капает из пальца — разве бывают розы без шипов? Ах этот укол! Словно в самое сердце поразил легионера розовый шип, и в тот же миг страстный порыв наконец бросает его на ложе любви. Вот он уже в объятиях неотразимой обольстительницы.
В эти блаженно долгие, трагически быстротечные часы всепоглощающего неземного наслаждения перед взором Дюрвиля вереницей чудесных видений проносятся самые сокровенные, самые несбыточные мечты: вот он со своими верными драгунами врезается в боевые порядки русской кавалерии, рубит направо и налево, враг обращен в бегство, но везде его настигают легионеры Дюрвиля. И вот уже сам Кутузов слезно умоляет полковника не лишать его жизни и передать Императору, что русская армия готова капитулировать: вот он уже не полковник, а маршал Франции, и сам Наполеон вручает ему полководческий жезл за заслуги перед Отечеством; вот он, убеленный сединами старик, сидит в плетеном кресле во дворе своего уютного дома, а вокруг носится неугомонная стайка внуков, и он, счастливый, не нарадуется их веселым забавам, а вот и мраморная плита на старом кладбище с надписью: «Здесь покоится маршал Дюрвиль, верный сын Франции. Мир праху твоему!» И одна мысль служит фоном этому шествию образов в сознании Гюстава: «Вот оно, единственное, подлинное счастье! Вот оно, высшее блаженство!» А в ушах покровительственный победный шепот Всемогущей Госпожи: «Я отдам тебе все, все счастье твоей жизни сразу!» И словно все его силы, мощь здорового мужского тела перетекают в нее, выжатые по капле. Лаская прекрасную колдунью, Гюстав чувствует, что та отдается без любви, словно богатая куртизанка, предлагающая себя новому любовнику в надежде испытать доселе неведомые оттенки ощущений, получить очередную порцию плотского наслаждения, но все это только распаляет и без того бурно разыгравшееся воображение темпераментного француза…
Дюрвиль проснулся так же внезапно, как уснул. Крик петуха, донесшийся из деревни, иглами впился в уши, и страшная догадка вмиг пронзила мозг: «А ведь это мой первый проигранный бой!» Такой мысли было достаточно, чтобы окончательно пробудить полковника. С губ его сорвалась молитва: «Боже, силою Святого Креста отведи от меня дьявольское наваждение!» Рука сама собой поднялась для крестного знамения, и вдруг Гюстав увидел застывшую на пальце капельку крови. С этого часа душа его была безнадежно отравлена предчувствием: сегодняшний бой будет для него последним.
С утра Себастьяни ощущал прекрасное расположение духа. Он был уверен в удачном исходе предстоящего сражения и совершенно избавился от гнетущих мыслей о судьбе сына. Будущее старинного рыцарского рода уже не беспокоило его: он знал, что Провидение не оставит семью Себастьяни.
