Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза
Унылая гримаса сделалась приметой его облика еще со времени службы в рекламном агентстве возле Нихонбаси. Там он «отвечал» за видеоряд и обязан был подбирать на мониторе кинокадры подводного мира для использования в коммерческой рекламе. Общаясь с рекламодателями и телевизионщиками, он даже в интересах дела не баловал их улыбками. Зато смеялся, споря с завотделом, который предлагал пускать избитые «морские» картинки под гитарные аккорды Сеговии. С тех пор и застыла на его лице унылая мина.
— Эй, Кадзама!
Он оборачивается. Ага, сам Такэмура. Стоит у служебного входа, волосы набриолинены.
— Послушай, Кадзама, Саваки отлучился в столовую… Неудобно просить тебя — но не съездишь ли в химчистку Мацубара за моим фраком и платьями жены? Мне, право, неловко… Сегодня приезжают пятьдесят человек из танцевального общества «Сальвия» из Канагава. Такое случается раз в сезон. Будь непременно! Все должно быть в лучшем виде. Прошу не забыть, там два жениных платья — розовое и голубое… Ты уж извини, дружище…
Такэмура никогда не разговаривал на диалекте. Отец Кадзамы уверял, что хозяин запрезирал местный говор после того, как продал часть принадлежавшей ему земли в городе Каминояма и построил в отеле «Миноя» танцзал. «Эта семейка с ума спятила: в нашем захолустье — и вдруг современные танцы! Что-то в этом подозрительное. Зачем? — не понятно! Коли уж продал землю — припрячь денежки… Пока ты жил в Токио, тут у нас мэра выбирали. Так за него ни одна душа не проголосовала», — говорил отец. Сам он сорок пять лет держал в городке лавку, торговавшую соевым творогом, и вел оптовую торговлю с «Миноя».
Кивнув Такэмуре, Кадзама скинул куртку. Интересно, приехали уже постояльцы-танцоры? Господи, какая тоска! Все эти коллективные танцы, ужимки, музыка были ему отвратительны до тошноты. Напялил вязаную шапочку, взял сушившиеся у керосиновой печурки еще влажные рукавицы.
…Из снежной пелены выплывет набитый туристами автобус, верно, токийский или кансайский. Пятьдесят человек разом облачатся в шикарные костюмы и примутся отплясывать современные бальные танцы в зале площадью 110 цубо: вальс и джайв, мамбо, танго, самбу и кубинскую румбу…
Кадзама припомнил атмосферу зала: пронзительный запах косметики, нафталинный дух от одежды, острый аромат бриолина… Он закуривает. Молодежь… старики… Одним словом, вечер знакомств типа «танцуют все!».
Выпустив дым носом, Кадзама вышел из гостиницы через служебный подъезд. «Больше всего на собачью выставку похоже», — решает он напоследок.
Снегопад поутих, но сейчас на улице даже темнее, чем утром. Свинцово-серое небо, словно капюшоном, накрыло городок в ущелье. Кадзама натягивает на уши вязаную шапочку и глядит на тени от домов и деревьев, контрастно-черные на фоне снега. Куда ни посмотри, все необычайно четкое, будто в фокусе. Кое-где по белоснежным склонам чернеют прогалы — там из чрева гор выходят на поверхность термальные воды, так что снег не залеживается; только вьются слегка желтоватые струйки прозрачного пара. Если напрячь зрение, можно различить даже водовороты на поверхности источников.
Он залез в серый автофургон, включил зажигание, и из радиоприемника тотчас раздался оглушительный голос диктора местного вещания. Он поспешно убавил звук.
«…и был обстрелян, когда направлялся к автомобилю охранного агентства Томэй, стоявшему перед главным входом…»
Дворники с тягучим скрипом соскребали наледь с лобового стекла. Кадзама тронул педаль газа.
«…получил ранение в левое плечо и потерял сознание. Его состояние расценивается как тяжелое. Преступник захватил три мешка с деньгами — всего около двухсот тридцати миллионов иен…»
Зимние шины мягко сминали снежный наст, фургон двигался по пологой дороге вниз по склону; кузов ощутимо трясло, но стоило выехать на трассу, как под колесами захлюпал талый снег, словно машина мчалась по залитому дождем шоссе.
«…Инкассаторский автомобиль находился к югу от входа в здание филиала компании. В тот момент, когда охранники погрузили мешки с деньгами в кузов и собирались отъехать…»
Снег ложился на ветровое стекло; отдельные хлопья, попадавшие туда, где по дуге двигались дворники, на миг задерживались на стекле и сразу исчезали. Перед взором Кадзамы тянулся мокрый до черноты асфальт. Дорога чуть заметно шла под уклон, высоченные снеговые отвалы по обочинам, казалось, скреблись о борта машины.
Жизнь проходит, и ничего с этим не поделаешь.
Кадзама приоткрыл окно, выбросил окурок и потянулся настроить приемник, но, сколько ни нажимал на клавиши, из динамика доносились только хрипы и треск помех. Здесь в ущелье устойчиво принимались только передачи местной станции, которая круглые сутки сообщала криминальные новости.
Время от времени из-за снежных сугробов на обочине сиротливо выглядывали черные крыши домов. Иногда от шоссе ответвлялись узкие снежные коридоры к гостиницам или дешевым мотелям, но нигде, кроме разве что гранд-отеля «Окагура», похоже, не было постояльцев. На берегу находилась еще одна гостиница, где большинство номеров с видом на реку были устроены на традиционный японский лад и только пять комнат обставлены в европейском стиле. Половина тамошней обслуги зимой нанималась на работу в Дзёэцу, поближе к отрогам гор, где были оборудованы трассы для катания на горных лыжах — так, во всяком случае, он слышал от своего сослуживца Току. Собственно, настоящая его фамилия — Вакасуги, но с давних пор местные всю их семью прозывали Току. Он года на два моложе Кадзамы и уже десять лет служит в отеле «Миноя».
Издали заснеженный склон горы с черной сеткой дорог напоминал огромный, иссеченный трещинами известняк; кажется, что жестяные вывески гостиниц, забытый дорожный знак, крестьянские домики, теснящиеся среди заснеженных рисовых полей, и подступающие пики гор буквально громоздятся друг на друга…
«Терпеть не могу такие городки, где круглый год словно бы межсезонье. Я прав, а, Кадзама? Помню, возвратившись сюда из Осаки, порой чувствовал, как меня словно бы оплетают лезущие из-под земли узловатые корни старых криптомерий. Только что с ума не сходил. Воздуха не хватало», — брюзжал Току, а еще раньше, когда Кадзама только-только поселился в этом городке на дне ущелья, ворчливо предрекал: «Небось в будущем унаследуешь отцовскую лавку. Вон как отец рад, что ты вернулся. Даже слезу пустил, выпивая в „Блю-лейке“». «Пожалуй, что унаследую. Но сейчас время перезарядить батарейки, пожить в чужом городке», — отвечал тогда Кадзама.
Он и правда живет не дома, а в городке по-соседству, снимает за двадцать тысяч иен в месяц комнату в многоэтажке, выставленной на торги после обвала спекулятивных цен на землю. Отец с матерью обрадовались его возвращению в родные места, но о наследстве помалкивали. Вероятно, полагал Кадзама, рано или поздно дом все-таки перейдет к нему, но пока это его мало волновало. Так прошел год.
«Платья его жены, голубое и розовое, так-так…»
Кадзама поглядывает на крупные ячейки противолавинных заграждений, рядами тянущихся по склонам. Пласты снега кое-где почти переползли через верхний край изгороди и, казалось, вот-вот рухнут вниз. Он остановил машину возле тоннеля, ведущего к торговому кварталу; не выпуская изо рта сигарету, открыл дверцу и вышел. Дорога делала большую плавную петлю, спускаясь под уклон к мелкой речушке в низине. Поглядывая на горы, он помочился в снег.
Плотный наст впитывал жидкость, только на поверхности оставалась точечная россыпь глубоких отверстий. Послышался глухой рокот мотора, и из тоннеля выплыл туристический автобус, на крыше которого лежал тонкий слой снега. Продолжая справлять нужду, Кадзама проводил взглядом автобус, который, скрежеща колесными цепями, двигался на подъем. Сквозь запотевшие окна тускло просвечивали лица путешественников — любителей группового туризма, мелькнуло лицо молодой женщины в солнечных очках.
— Хозяйский заказ? — поинтересовалась продавщица сувенирного киоска Маюми Ёсимура и засмеялась; мелкие облачка пара смешно вылетали из ее ноздрей; она также подрабатывала официанткой в кафе. Кадзама ухватил крючки от вешалок и перебросил полученные в химчистке вещи за спину. Хозяйкины платья оказались до ужаса громоздкими, перья на рукавах торчали из целлофановых мешков, путались в ногах.
— Придешь сегодня, Маюми?
Лицо Ёсимуры с тонким изгибом губ казалось совсем детским. Она окончила коммерческое училище, что в часе езды от их городка, и сразу поступила в «Миноя». На мочке ее левого уха белела крохотная щелка — отверстие для сережки. На службе серьги носить запрещалось. Под нежно-розовым форменным платьем — свободная прозрачная блузка, длинные волосы забраны на затылке в конский хвост.
«Все молодится», — подумал Кадзама.
