Эдуард Тополь - Любожид
– Ну, есть, конечно…
– Отчень харашо! У меня для тваих детей есть небольшой сувенир. Вот этот маленький колечко с два карат бриллиантом. Очень хачу, чтобы твая дочка насила, когда большой вырастет. Падажди! Падажди, не красней, дарагой, это не вызятка! Это же не тебе! Тваей дочке! А мне все равно не нужно, не могу вывезти, запрещено. Ну, что делать? Выбрасывать! Хочешь – в окно выброшу, да? При тебе счас выброшу, клянусь матери магилой! Лучше вазьми для дочки, не обижай ребенка!…
После такой «разведки боем» остальная операция по проталкиванию багажа без досмотра была уже делом техники. Как только начальник таможни опускал то колечко (или кулон) в свой карман, посетитель спрашивал:
– Слушай, друг, а ваапще у тваей жены кагда день раждений?
– Ну, еще не скоро…
– Очэнь жалко! Слушай, может быть, я ей магу заранее цветы подарить? Ты не будешь ревновать, правда? Я же уезжаю. Какой твой домашний адрес?
Интересно, что ни один из этих посетителей никогда не делал подарков самому начальнику таможни – даже мундштука ему не дарили! А только его жене и детям. Им и только им в тот же вечер доставлялись на дом ящики с коньяком «Арарат» и виски «Белая лошадь», коробки с сигаретами «Marlboro», гигантские торты «Киевские», корзины с отборными фруктами, а в прихожей посетитель как бы невзначай опускал хозяину в карман толстый конверт с пачкой сторублевых купюр.
После пары месяцев такой усиленной сионистской обработки очередной начальник московской грузовой таможни в отчаянии от потери своей кристальной честности глушил остатки своей партийной совести в ресторанах «Арагви» и «Узбекистан» жирными шашлыками, литрами водки и профессионально-нежными заботами юных красоток, состоящих на комсомольском учете в секторе «А» Третьего управления КГБ СССР. Рано или поздно для одной из таких комсомолок начальник таможни снимал однокомнатную квартиру где-нибудь в районе «Войковской» или «Речного вокзала» и там, в порыве пьяного самобичевания, плача и разрывая на себе рубашку, каялся в том, что «продался жидам».
Дальнейшее было рутиной, малоинтересной для массового читателя. Ну, увольняли грешника, ну, переводили на другую работу с выговором по партийной линии. Но никогда не судили. Зачем привлекать общественное внимание к человеку, случайно попавшему в сети сионизма?
За матово-стеклянной дверью кабинета начальника грузовой появлялся новый самоуверенный офицер с незапятнанной анкетой, большим партийным стажем и дюжиной благодарностей за «преданность Родине» и «оперативность в работе».
К сожалению, и у него через месяц появлялась какая-то странная краснота в глазах и начинали дрожать руки. А еще через месяц Второе управление получало либо анонимный донос от одного из инспекторов таможни о грехах своего начальника, либо оперативное сообщение одной из «комсомолок».
И в конце концов эта постоянная чехарда в руководстве московской грузовой таможни привлекла внимание самого Цвигуна, заместителя Юрия Владимировича Андропова. Как человек решительный и резкий, четырьмя годами позже прославившийся самоубийством, Цвигун матерно выругал начальника Второго управления и сказал, что он сам подберет человека на эту опасную должность. После этого он снял телефонную трубку ВЧ и позвонил генералу Каторгину, начальнику Главного управления исправительно-трудовых учреждений – организации, более известной миру по своему предыдущему названию ГУЛАГ.
– Ты можешь подобрать мне надежного человека? – спросил Цвигун у Каторгина после короткого изложения ситуации в таможне.
Спустя неделю Каторгин прислал Цвигуну личные дела трех начальников сибирских лагерей, известных всему уголовному миру под кличками Бешеных. Причем в каждой из этих папок лежали рапорты инспекционной службы ГУИТУ, которые характеризовали кандидатов – двух мужчин и одну женщину – как совершенно неподкупных.
Изучая их личные дела, Цвигун с первой же минуты остановил свой выбор на женщине. Будучи сам мужчиной в полном расцвете сил, он понимал, что абсолютно неподкупных мужчин в природе не бывает. А что касается женщин, то черт их знает. Начальница Салехардского женского лагеря номер ЯЩ/527 майор Седа Рагимовна Ашидова – татарка, 42 года, холостая и член КПСС – была награждена двумя медалями «За трудовую доблесть», семью Почетными грамотами «За образцовую службу», тремя Кубками за первое место в социалистическом соревновании исправительно-трудовых учреждений Сибири и именным пистолетом системы «Макаров», подписанным ей лично министром МВД СССР генералом Щелоковым. А у зечек – кличками Стерва, Фашистка и Бешеная. Поэтому Цвигун решил, что лучшей кандидатуры для противостояния сионистским искусителям и придумать невозможно.
Были ли у Цвигуна какие-то личные планы насчет Седы Ашидовой в тот момент, когда он рассматривал ее черно-белую, 6x8 фотографию, или не было никаких намерений – этого никто не знает. Доподлинно известно только, что жену свою, обычно посвященную во все его служебные дела, он на этот раз не поставил в известность ни о переводе майора Ашидовой из системы МВД в систему таможенных войск КГБ, ни о выделении ей в Москве двухкомнатной квартиры за счет жилой площади, освобожденной лицами, выехавшими на постоянное жительство в государство Израиль.
И Седа Ашидова оправдала возложенные на нее надежды. В первую же неделю исполнения обязанностей начальника таможни в ее кабинете скончался от инфаркта подпольный бакинский миллионер Гутман, во вторую – потомственный саратовский дантист Розенцвейг. У обоих были обнаружены в карманах ювелирные изделия стоимостью от трех до пяти тысяч рублей и конверты с деньгами на сумму в 10 000 рублей. А вскрытие и тщательная проверка их багажа, задержанного в таможне, показали, что в числе запрещенных к вывозу предметов там были старинные персидские ковры ручной работы, музейная золотая и серебряная посуда, а также золотые «червонцы» и бриллианты, спрятанные в предметы домашнего обихода.
Третья неделя пребывания Ашидовой в таможне принесла четыре инфаркта, три обморока и попытку выброситься из окна ее кабинета.
А когда слухи о неподкупности майора Ашидовой расползлись по эмигрантским кругам и поток посетителей в кабинет с матово-стеклянной дверью пресекся, Седа спустилась в общий зал досмотра багажа и быстро навела там такой же образцово-тюремный порядок – глухой бетонной стеной немедленно отделила инспекторов и упаковщиков от владельцев багажа и стала сама следить затем, чтобы не допускать никаких контактов между ними.
Маленькая, узкоглазая, кривоногая, в хромовых сапожках и с мелкой оспинкой на круглом лице, майор Ашидова прохаживалась меж огромных багажных ящиков, постукивая себя стеком по голенищу сапога, и зорко, как ястреб, следила за малейшим подозрительным движением как своих сотрудников, так и клиентов, отправляющих багаж.
– Назад! Что это вы передали? Идите сюда! Покажите! Откройте этот ящик! Не важно, что он уже проверен! Открывайте, я буду проверять!
Еще через неделю врачи близлежащей больницы имени Склифосовского уже знали, что каждый новый вызов «Скорой помощи» по адресу Комсомольская площадь, 1-А, наверняка означает очередной эмигрантский инфаркт в отчаянии от непробиваемости Седы Ашидовой.
И если раньше слава майора Ашидовой была узковедомственная, только среди зечек и уголовниц, то теперь Седа Ашидова стала всесоюзной знаменитостью – все деловые евреи от Киева до Владивостока и от Норильска до Душанбе знали, что ее пробить нельзя. И к трем записанным в личное дело Ашидовой кличкам прибавились еще три: Чингисхан, Сталин и Могила. Причем первые две ей дали сами ее подчиненные – инспекторы, лишившиеся своих мелких, но ежедневных взяток.
– Если ее нельзя купить, – рассуждали евреи, тормознувшие свой отъезд из-за непробиваемости Ашидовой, – то есть только два выхода. Или убить, или трахнуть.
Но хотя серьезные деньги, которыми обладали эти люди, давали, казалось бы, возможность реализовать и то и другое, на практике оба варианта оказались неосуществимыми. Первый – потому, что слишком явным был бы мотив убийства: кому Седа мешала, те ее и убрали. Репрессии обратились бы против всех евреев, а лучшие ищейки МУРа были бы брошены на поиски конкретных убийц. И нашли бы они этих истинных убийц или нет – не важно, несколько евреев все равно получили бы «вышку». Таким образом, первый вариант был отвергнут с самого начала.
Что касается варианта трахнуть, то тут за дело брались как любители, так и профессионалы. К любителям следует отнести тех, кто ради своих собственных золотых побрякушек, спрятанных в мясорубке или в утюге, готов был закрыть глаза на сталинские оспинки и кривые ноги майора Ашидовой и осчастливить ее своим бурным еврейским темпераментом. А к профессионалам относились нанятые группой крутых евреев четверо известных московских жуиров разного возраста, один из которых был тенором из театра «Ромэн», второй – довольно известным, но спивающимся русским киноактером, третий – эстрадным конферансье с армяно-французской внешностью, а четвертый – чистым альфонсом, выдающим себя за знаменитого грузинского художника.
