Елена Катишонок - Против часовой стрелки
Ирина никогда не оспаривала внучкиных решений, даже двадцать лет назад; сейчас тем более не имело смысла. Нахлынуло отчаяние — и отступило, обезоруженное простой мыслью: Господи! Спасибо, что жива.
В Рождество хотелось побыть дома, но дом встретил холодом и пустотой, а в сердце не было покоя. Встретила в моленной Тату, и они вместе пошли на кладбище. Знакомая тропка только угадывалась под снегом, но Ира ни разу не оступилась. Кладбище приобрело цвет савана, и ничто: ни шорох листьев, ни птичий гомон, ни перекличка голосов — не нарушали торжественный, вечный покой.
Хорошо умереть зимой, подумала бабушка. Красиво!
Пришел Новый год, и был праздничный стол у Левочки и, конечно же, «Голубой огонек». Похорошевшая Алла Пугачева громко пела и трясла красиво растрепанной шевелюрой, держа микрофон, похожий на эскимо. И были подарки «от Деда Мороза», которые вручала Милочка…
Не было рядом сестры.
Нас только я.
Наступили крещенские морозы. О том, чтобы пожить дома, нечего было и думать. Потом, поближе к Сретению, думала бабушка. Пальмочка привыкла к новому месту, распушила ветки и выпустила несколько длинных перистых побегов.
Оказываясь дома, бабушка всякий раз собиралась положить в торбу будильник, но ограничивалась тем, что заводила его, держала, согревая в руках холодный металл, и… ставила на место. Понимала, что унести его отсюда — все равно что снять со стенки и унести картинку с читающими дамами или свой большой портрет в овальной раме.
Хватит, что я живу на бивуаке. Пусть они остаются дома.
…Когда они снова стали жить вместе, Лелька не сразу привыкла заводить старый будильник: начинала крутить, но строптивый бантик оставался неподвижным, и она чертыхалась.
— В другую сторону, — напоминала бабушка.
— Почему?! Все нормальные часы заводятся наоборот!
Ах, как жалко, что она не знала своего деда! У каждого свои «часы», говорил Коля. Новый день беспомощен и слеп, как только что родившийся котенок, но ты заводишь часы — и в нем оживает память о вчерашнем. Обернуться назад — поворот против часовой стрелки, — чтобы ступить вперед. Помни то, что было утром, вчера, в прошлом году: время движется вперед, отталкиваясь от памяти. У него нет другой точки опоры.
Сказал — и улыбнулся: «Родная, я все придумал, в шутку. Я ведь ничего не понимаю в часах». Бережно отвел ее волосы и повторил в самое ухо, шепотом: «Пошутил».
Из двоих Аяксов шутником скорее был Герман — вернее, мог рассмешить любую барышню, сам того не подозревая, своей юношеской серьезностью, которая и была особенно забавна. А Коля — нет. Он сам признавался с сожалением, что не умеет шутить. И смеялся нечасто, только улыбался задумчиво.
Она любила его улыбку.
Волосы у внучки отросли. Седину она не закрашивала, отмахиваясь от советов подруг: лень, возни много. «Возни» и вправду хватало: дети, работа, дом… Бабушка по-прежнему жила «на бивуаке», то есть проделывала сложные челночные рейсы между обоими домами и базаром, стараясь избегать магазинных очередей. Поездки становились все труднее: не было сил.
Весной, говорила она себе, весной будет лучше. Однако весна затянулась, тротуары были скользкими и потому страшными, как никогда раньше, ибо глаза не различали, где обрывается асфальт, и нога вдруг оставалась без точки опоры, в которой нуждается даже время, что ж говорить о бренном человеческом теле. Все было серым, небо сливалось с туманом, а туман сгущался в сумерки. От промозглой сырости разбухали оконные рамы, двери открывались неохотно, будто ждали чаевых. Лелька на нее сердилась и кричала: «Зачем ты ходишь одна, я же сказала, что встречу!» Потом виновато садилась рядом и молчала, только целовала бабушкины руки. Ты будто не внучка, а кавалер какой, смеялась Ирина, хотя так уже давно сложилось, а смеялась, чтобы отогнать тревогу: у Лельки под глазами снова появились темные круги, а на столе — таблетки в крохотных желтых картонных пенальчиках. Она вытряхивала сразу по две и запивала водой. Пенталгин какой-то, вроде того, где гонка вооружений. Раньше люди ничего от головы, кроме пирамидона и цитрамона, не знали, а теперь тьма-тьмущая лекарств, а Лельке худо, хоть она твердит одно и то же: «Ничего страшного, пройдет. В общем-то, мне намного лучше. Ты, главное, не переживай».
Я только и делаю, что переживаю, горько думала Ирина. Почти всех пережила, один младший брат остался.
Симочка жил не то чтобы далеко от нее, но в стороне. После того, как Ванда уехала в Польшу, он совсем отстранился, не приходил и не звонил. Впрочем, он давно уже появлялся только у Тони. После ее похорон так и не виделись, хоть скоро год будет. А недавно Милочка обронила: «Дядя Сеня, кажется, приболел».
Нет, дернулось и замерло в груди, нет! Не может быть, чтобы Сенька… он самый младший. Поставила стакан с чаем, чтобы не расплескать, а невестка, не отрываясь от вязания, спросила: «Сколько ему уже?»
— Семьдесят четыре будет, — ответила бабушка, тщетно стараясь заглушить смятение в душе, но не выдержала, — а что с ним?
Милочка не знала — или делала вид, что не знает, и вывязывала ряд за рядом, внимательно глядя на мелькающие спицы. Берите печенье, бабушка.
«Ты позвони мне, когда узнаешь про Симочку», — попросила у сына, провожавшего ее на трамвай. По дороге и после, уже дома, убеждала сама себя, что ничего опасного у брата нет и быть не может, ведь он младший! В танке горел — и то остался невредимый, так сейчас-то что?!
…Левочка позвонил через неделю. Спросил, пойдет ли на похороны — погода, мол, тяжелая для сердечников; может, не стоит?..
Погода? — Не тяжелее, чем похороны брата.
Достала из шкафа большой черный платок, мамин еще, полностью покрывающий плечи, и встретила сына без слез.
Похороны были короткие и малолюдные. Яму быстро засыпали мокрым, как и всё вокруг, песком, и вскоре рядом с Мотиным надгробием вырос свежий холм: все, что осталось от брата. Могильщики сноровисто, почти весело, обхлопали лопатами горку песка, разровняли лишнюю землю и теперь с преувеличенной медлительностью отряхивали руки — ждали. Старший сын, похожий на отца крупным лбом и упрямым подбородком, но с тонкими, как у Ванды, чертами лица, рассчитался с работягами и пригласил родных «помянуть, выпить за упокой». Ирина отказалась, сославшись на пост, перекрестила могилу и пошла к выходу. Лева догнал: «Я провожу».
Они шли, почти не разговаривая, и молчание не напрягало ни мать, ни сына: оба не отличались разговорчивостью.
— Тайка была; ты видел? — спросила наконец Ирина, переводя дыхание между толчками сердца.
— Видел.
— Он… как Тоня?
— Нет, — Лева курил в сторону, но дым не улетал, а лениво висел рядом, у него за плечом, — у тети Тони рак был. А у дяди Сени цирроз.
— Что это — цирроз?
— Ну… с печенью что-то, когда отказывает. От водки.
— И ничего сделать нельзя было?
— Да пробовали; разрезали — и зашили. Сказали: поздно.
— До Пасхи не дожил, — одной рукой крепко держалась за сына, другой поправила платок, — жалко.
— А когда Пасха? — спросил не потому, что интересовался — интерес давно угас, — а чтобы сделать матери приятное, и она с готовностью ответила:
— Девятнадцатого апреля. Хоть бы уж скорее тепло стало!
— Скоро, — обещал сын и добавил: — Леле привет!
Вот и самого младшего брата пережила, а меня все еще земля держит. Скорее бы Пасха!
В этом году ждала великого праздника с особенным нетерпением — эта Пасха должна была стать очень важной. Ожидания бабушка не скрывала, но ни с кем не делилась замыслом, даже внучке ничего не говорила. Бывают мысли, которые нельзя облечь в слова, разве что наедине с иконами.
И снова — как мало времени прошло, а двоих уже нет на свете! — снова было замешено тесто. На этот раз помогал зять, а Лелька с детьми разрисовывала яйца. Ирина замесила вдвое меньше, чем обычно: нужны были силы для другого, а где их взять в восемьдесят шесть лет?
Правда и то, что ничего нельзя делать вполсилы: сколько вложишь, столько и получишь. Пасочки выпеклись лучше, чем в прошлом году, но все же не такие, как бывали прежде. Правда, и печали, как в прошлом году, Ирина не чувствовала: вкусные — и слава Богу! Что-то кончается, уходит навсегда. Может быть, она утратила многолетний навык, как знать?
Еще не было пяти, а бабушка заторопилась:
— Поеду. Мне домой надо, переодеться перед моленной.
Дома, наоборот, собиралась безо всякой спешки и тщательно: апрель — обманный месяц, не застудиться бы. По старому календарю сегодня только пятое, да март вон какой холодный стоял. Строго осмотрела себя в зеркало: темно-серая юбка — последнее, что глаза позволили сшить, — любимая сиреневая вязаная кофта, невесткин подарок; пальто, туфли. Надела — и засомневалась: рановато в туфлях, ноги застынут. И сама же возмутилась: на Пасху — в сапогах?! Шелковый кремовый платок аккуратно проложила изнутри шерстяным: так теплее, а снаружи не заметно.
