Сигурд Хёль - Заколдованный круг
Чувства Кьерсти к Ховарду мы видели, потому что по молодости она не сумела их скрыть.
Что же касается чувств Ховарда к Кьерсти, если они и были, то он лучше владел собой. Но мы были свидетелями того, как он вмешался, когда над Кьерсти сгустились тучи, и, в сущности, пожертвовал собой, чтобы спасти ее, хотя в тот момент вряд ли мог знать, что жертвует он самой жизнью.
А что, если, и давая дополнительные показания, он сказал не все? Что, если во имя спасения любимой им Кьерсти он кинулся на Рённев и, пытаясь отобрать у нее нож, нанес ей роковой удар, от которого в конечном итоге она умерла? В таком случае он чувствовал бы себя виновным хотя бы в непреднамеренном убийстве.
А что, если в действительности виновна Кьерсти? Возможно, она и в самом деле ничего не помнит о том, что произошло в роковые минуты. Во всяком случае, легко поверить, что она не помнит всех подробностей. Но предположим, что ей удалось вырвать нож у Рённев и та — теперь уже, когда Кьерсти замахнулась на нее ножом, — отскочила назад и наткнулась на железный прут?
В таком случае Ховард, слушая свой смертный приговор, знал, что виновна Кьерсти…
Я вспоминаю ужасный момент сегодня утром, когда зачитывали приговор.
Все слушали стоя. Я внимательно следил за Ховардом. Он стоял от меня в четырех локтях, и я неотрывно смотрел ему прямо в лицо. Он не видел меня и, думаю, не видел вообще никого из присутствующих. Его лицо оставалось неподвижным, ни один мускул не дрогнул ни когда оправдали Кьерсти, ни когда его, как убийцу, приговорили к смерти.
Словно бы он все предвидел — и ее оправдание, и свой смертный приговор, и для него все это было только проявлением неотвратимой судьбы.
На последней фразе приговора, осуждавшей Ховарда на смерть, Кьерсти потеряла сознание, упала и ее вынесли. А он стоял все также неподвижно, будто высеченный из камня.
Казалось, все происходившее его не трогало. Впрочем, его состояние можно истолковать и по-другому: как отчаяние, перешедшее в оцепенение, к тому же смешанное с крестьянским пониманием чести, которое требует от человека в любой ситуации проявлять спокойствие.
А может быть, все совсем не так, как мы предполагаем. У Ховарда — не помню, упоминал ли я об этом, — во время суда руки и ноги были закованы в кандалы. Когда он поднимался, они громко звенели, и несколько раз я подмечал, как при этом гримаса глубокого отвращения пробегала по его непроницаемому лицу. Ховард, как все говорят, человек очень гордый, а здесь он стоял в цепях, словно невольник, и эти цепи уже заранее ставили на нем клеймо преступника. Быть может, он поэтому окаменел от стыда или отвращения?
Не знаю.
— О, эти мужчины со своей непостижимой глупостью! — произнесла Лисе. Она с трудом владела голосом — Судьи смотрели на Кьерсти. А Ховард смотрел на судей и отлично сознавал, что это за судилище, и понимал, что ему нечего ждать хорошего от людей, ненавидевших его за то, что они не были такими, как он, — мужчина, которого любили женщины и которого почитали равные ему по происхождению. Так зачем ему доставлять им такое удовольствие, показывать, что приговор сломил его?
И разве любовь Кьерсти к Ховарду достаточная причина для смертного приговора? То, что она не могла скрыть свою любовь, доказывало лишь, что она невиновна.
Все женщины, встречавшие Ховарда, были влюблены в него, и от этого остальные мужчины кипели ненавистью. Я могла бы рассказать…
— Лисе! — оборвала ее Анна Маргрета.
В тюрьме
Когда зачитали приговор, собравшиеся тяжело поднялись со своих мест, и помещение суда быстро опустело. Ленсман подошел к Ховарду и хлопнул его по плечу:
— Ну, теперь наша очередь.
Выходя за ленсманом, Ховард увидел, что в зале сидит какой-то человек, который не успел выбраться с остальными. Это был Керстаффер Берг. Он постарел, сгорбился, скособочился. Но, глядя на Ховарда, не мог скрыть злобной ухмылки.
На улице, где стояла лошадь ленсмана, люди, кидаясь в сугробы, отпрянули от Ховарда, словно от прокаженного.
Сначала ленсман завез Ховарда в Ульстад. Ховарду теперь так или иначе предстояло довольно длительное пребывание в тюрьме, поэтому ему разрешили собрать кой-какие вещи в баул и дорожный мешок. Ленсман знал, что зимой в камерах очень холодно, и посоветовал прихватить с собой одежду потеплее. Ленсман — его звали Орсетер — не побоялся оставить Ховарда одного в комнате на втором этаже, где стояли его сундуки, ведь он был закован в кандалы.
Ховард собирал вещи тщательно, не на один день, и не забыл взять с собой бритву. Единственное, что мешало ему сосредоточиться, — звон кандалов. К этому звуку он никак не мог привыкнуть. Он слышал, как за дверью ленсман вполголоса беседовал с Гуру, и разобрал, что Кьерсти привезли домой и уложили в постель.
Дойдя до маленького кожаного мешка, где лежало полторы тысячи далеров, он на мгновение задержался. Но потом засунул весь мешок в баул.
За дверью стояли Гуру и ленсман. Гуру, бледная и заплаканная, сейчас сохраняла спокойствие. Ховард совсем забыл, что Гуру такого маленького роста.
— Будь ласкова с Кьерсти, Гуру! — сказал он. — Она в этом нуждается.
Гуру плакала и не могла вымолвить ни слова, она только кивнула. Она спустилась по лестнице вслед за ленсманом и Ховардом.
На кухне он, как и рассчитывал, встретил Юна и Монса Мюру.
Невеселая компания. Они сидели, будто на похоронах.
— Прощайте, Юн, и ты, Монс, — обратился к ним Ховард. — При свидетелях я поручаю тебе, Юн, в мое отсутствие следить за хозяйством. За это ты будешь получать двадцать пять далеров в год, помимо прежнего жалованья. Ханс Нурбю будет тебе выплачивать. Согласен?
Лицо Юна все время дергалось, но он кивнул в знак согласия. Потом прежний Юн на миг одержал в нем верх, и он сказал:
— Согласен, но при одном условии: если у меня будет право выгнать Антона в три шеи, как только он здесь появится.
Пора было трогаться. Ховард с ленсманом сели в сани и уехали.
Ленсман снял с лошади бубенчики.
— У нас не свадебное путешествие, — пробурчал он, — по-моему, нечего звонить в колокола.
Они заночевали в доме ленсмана, в главном приходе, а на другой день продолжили путь в тюрьму.
Ленсман оказался человеком молчаливым. За три часа езды он только и сказал:
— Много всякого народу перевозил я за свою жизнь. Но еще ни разу не возил человека, осужденного за убийство. И уж никак не думал, что первым будешь ты.
Они ни разу, собственно, не поговорили в течение судебного процесса. Но Ховард замечал — впрочем, ему об этом и рассказали, — что ленсман не верит в его виновность.
Мнение Орсетера не играло никакой роли, и Ховард это понимал. Но то, что ленсман считал его невиновным, скрашивало их совместную поездку.
На следующее утро они приехали в городок, где была тюрьма. Ленсман передал Ховарда смотрителю, пожилому отставному унтер-офицеру.
Ховард плохо спал ночью, он никак не мог привыкнуть лежать в кандалах. Теперь он спал стоя, и сквозь этот полусон услышал, как смотритель кого-то звал. Вошел хромой старик, позвякивающий большой связкой ключей, — явно тоже отставной унтер-офицер, одетый в какое-то подобие формы.
— Запри его в пустой камере под лестницей, Гуннер.
Прихрамывая, Гуннер подошел поближе. Ховард очнулся и, глянув, узнал его. В 1814 году Гуннер Пилтерюд был в чине капрала и казался новобранцам маленьким и старым. Теперь ему, должно быть, уже за пятьдесят, а выглядел он и того старше. В конце похода Гуннеру не повезло. Во время поспешного и, судя по всему, не слишком почетного отступления он поскользнулся, упал и сломал ногу. Остаток пути — две с лишним тысячи локтей — его нес на плечах дюжий солдат из Эйдскугена, который утверждал, что пули все время свистели над их головами.
— Но слава богу проклятые шведы поверх головы палили, — сказал он.
Ружье Гуннера, к сожалению, стало шведским трофеем.
И вот он получил эту должность надзирателя, или как там это называется, как своего рода пенсию.
Ховард забыл уж когда и смеялся, но теперь, вспомнив боевые подвиги Гуннера Пилтерюда, улыбнулся про себя.
Оставшись с Ховардом наедине, Гуннер пригляделся к нему.
— Спаси господь, уж не тот ли ты Ховард, которого я встречал в восемьсот четырнадцатом году? — спросил он. — Тогда ты стал капралом и тебя расхваливали, говорили, будто ты штыком заколол шведа. Да, времена меняются. — И он посмотрел на Ховарда со смешанным чувством ужаса и уважения, которое испытывает слабый перед сильным, осмелившимся совершить что-то темное и опасное.
— Слыхал я о твоем деле, — продолжал он, стараясь на всякий случай держаться подальше, — и даже удивился, ведь имя Ховард редко услышишь в здешних местах, у нас его произносят Халвор. Но чтобы я тебя мог встретить вот так…
