Юрий Герт - Кто если не ты
— Да-да, конечно... А то совсем как в той песенке: «А Маша чаю мне не наливает, а взор ее так много обещает»...
Кипяток — мимо стакана, на скатерку. «А взор её...» Какой вздор! Она еще решит...
— Дай-ка уж лучше я...— Кира осторожно подворачивает мокрый угол скатерти.
Короткая прядь упала на порозовевшую щеку с бледной отметинкой шрамика.
Вот странно — они с Кирой пьют чай. Никогда не думал: Кира — и вдруг разливает чай.
— Ты забыл положить сахар...
— Разве?.. А я...
— Сколько тебе?
— Две... Я сам!
— Ладно уж... А то снова забудешь...
И это — после того... После всего!..
Было уже поздно, когда она стала собираться домой. Проводить?
— У нас в передней выключатель вот здесь...
Или не провожать? Еще высмеет.
А вдруг на нее в самом деле кто-нибудь нападет?..
— Подожди! — на секунду он бежит в комнату и возвращается с двумя охапками книг.
— Это тебе... Подобрал кое-что... Я помогу донести...
Он отворачивается, как слепой, ищет ощупью калоши. Вдруг она усмехнется, скажет: нет... Но она ничего не говорит. Надевает берет, привычным движением поправляет прическу. Ждет, недоверчиво наблюдая за Климом.
— Послушай, ты хочешь добиться невозможного...
— Что?..— он испуганно поднимает голову.
— ...И надеваешь правую калошу на левую ногу...
— А, черт!
Она смеется, уткнувшись в воротник, и голос ее, теплый, будто ласково треплющий по щеке, совсем как весенний ветерок, который вьется над ними, когда они оказываются на улице.
Подошвы скользят по грязи. Сырой воздух насыщен тьмой. Она размывает силуэты домов, что вы-строились вдоль дороги, как черные слоны, пришедшие на водопой.
Тьма сближает. Они идут, по временам задевая друг друга локтями. Только тут Клим вспоминает:
— А книги? Я сейчас вернусь...
— Не стоит. Пойдем. В другой раз...
— А ты... еще придешь?
— Да... Если я тебе еще не надоела...
— Ты?.. Как ты можешь так говорить?
— А что же... Правда — так правда... Я себя чувствую такой дурой, когда ты говоришь о Шелли или Эсхиле...
Что-то смущенное, застенчивое, жалобное послышалось Климу в ее тоне, хотя в первое мгновение показалось, что она просто рисуется. Он схватил ее руку — холодная, узкая, маленькая.
— Кира!..
Они стояли совсем рядом, он близко видел бледный овал ее лица, приоткрытые губы и глаза — как сгустки мрака...
— Кира, тогда — помнишь? На Стрелке... Я говорил... Говорил чепуху... Это было, но я... Больше никогда не скажу тебе об этом. Понимаешь? Чтобы никакой пошлости не было между нами, ничего такого... что у других... Я хочу, чтобы ты мне всегда была как товарищ, как друг... Как сестра, понимаешь? Ведь любовь — это эгоизм, это когда терзают друг друга, ревнуют, смотрят как на собственность... А ты... ты можешь ходить, с кем хочешь, танцевать... Я ведь не умею ничего такого... И быть совсем свободной... А вместе... Вместе мы будем читать книги, изучать философию, думать о жизни и бороться... Бороться! Ведь главное — это борьба! Понимаешь?..
Она отодвинулась, бережно высвободила руку, смежив густые, темные ободки ресниц.
«Опять я что-то нагородил!» — промелькнуло у Клима.
— Разве не так, Кира?
— Нет, так...— тихо произнесла она,— все так...— и зябко вздрогнула; — Пойдем, мне холодно.
— И мы будем встречаться. Ты будешь приходить ко мне?..
— Да,— сказала Кира, помедлив,— Да, буду.
Она почти бежала. Клим еле поспевал за ней, спотыкаясь и чуть не угодив в траншею, которой была перекопана улица. Кира едва увернулась от выскочившей из-за поворота машины.
— Да погоди же! — крикнул Клим.
Их разделила машина.
— Уже поздно, мама будет волноваться...
Она хотела проститься на углу, где обычно прощалась с ребятами, но Клим — уже по праву дружбы — настойчиво заявил, что проводит ее до самого дома.
— Ну ладно,— согласилась она.
Они пошли дальше. Перед самым домом она убавила шаги.
— Скажи, Клим, только честно: почему ты говорил о Вагнере?
Он растерялся:
— О каком Вагнере?
— Из «Фауста»... Об этом... сухом черве науки?
Клим озадачился и стал вспоминать, что такое он порол про Вагнера?..
— Хорошо, тогда скажи: я очень похожа на «синий чулок»?
— Вот глупости! Что это тебе пришло в голову?..
— Так... Значит, похожа?
— Ты?!.
* * *С тех пор они встречались часто — почти каждый день, иногда на полчаса, иногда запоздно бродили, выбирая безлюдные улочки. Они никогда заранее точно не уславливались ни о времени, ни о месте встречи, но как-то само собой получалось, что находили друг друга. Только однажды Клим обманулся и не застал Киру в библиотеке. Тогда он отправился по городу, уверенный, что найдет ее.
Ноги сами привели его на Стрелку — Кира была там, у тополя, их тополя.
— Я так и думала, что ты придешь сюда,— сказала она и, радостно возбужденная, указала на Волгу:— Смотри, уже началось...
Сначала Клим ничего не понял. Ледяное поле по прежнему оставалось неподвижным, но непрекращающийся треск и скрежет стояли над рекой. Приглядевшись, он заметил, как, одичав, карабкаются на спины друг , другу льдины, и все огромное, плотное месиво крошащегося, разламывающегося, кое-где торчащего вверх острыми гранями льда двигалось в ту сторону, где над Волгой висело легкое кружево моста — двигалось словно в гигантское ненасытное горло.
Они долго не уходили тогда со Стрелки, и льдины белыми тюленями вползали на берег, и дул ветер, холодный и резкий. Клим не мог оторваться — и вдруг испугался, что Кира простудится в своем пальтишке и беретике. Но она не хотела покидать Стрелку, только поглубже прятала руки в рукава, жадно всматриваясь в плывущие мимо серебристые глыбы.
Город менял свою географию. Центр переместился туда, где жила Кира; улицы и площади утрачивали прежние названия. Они говорили: «Помнишь то место, где спорили об Уитмене?» или: «Пойдем на Мост Катастроф». Однажды ветер сорвал Кирин берет — Климу едва удалось поймать его под перилами...
Но обыкновенно они брели, не зная, свернут или не свернут на следующем перекрестке, беспечно плутали по переулкам, где тишину нарушали только собаки, исходившие лаем за дворовыми оградами. Здесь им никто не мешал, и они то весело смеялись какому-нибудь пустяку, то шли молча, настороженно прислушиваясь к своим мыслям. До того каждый из них, как луна, был обращен к другому лишь одной стороной — теперь, стыдливо и робко, они приоткрывали друг другу сокровенное...
Как-то они остановились посреди просторной площади, вымощенной булыжником, с маленькой грустной церквушкой на краю. По небу, как глиссер, мчалась луна, ныряя в волны облаков, быстрые тени пробегали по площади — казалось, она колеблется... Климу неожиданно пришли на память стихи Блока:
Мира восторг беспредельныйСердцу певучему дан.В путь, роковой и бесцельный,Бурный зовет океан.Всюду — беда и утраты,Что тебя ждет впереди?Ставь же свой парус косматый,Меть свои крепкие латыЗнаком креста на груди!
Кира слушала, откинув голову набок и слегка приподняв брови — он читал гулким баском, нараспев, и, когда кончил, она сказала:
— Вот никогда не знала, что тебе нравится кто-нибудь, кроме Маяковского и Уитмена...— Потом спросила: — Скажи, ты совершенно отрицаешь любовь?
— Нет. Но любовь не должна являться самоцелью...
— Да, конечно. Ты прав, как всегда.
Он не понял, почему в ее голосе прозвучало раздражение.
В другой раз, глядя себе под ноги, Кира сказала:
— Знаешь, иногда на меня нападает такое... Кажется, всё это зря: и диспут, и все, о чем мы говорим... Всюду такая торжествующая обывательщина, люди думают только о своих выгодах, о теплом местечке... А у нас... Высокие мысли... Такие высокие, что надо на цыпочки встать, чтобы до них дотянуться. У китайцев есть пословица: нельзя стоять на цыпочках всю жизнь...
— И чудесно! — заговорил он, радуясь, что может вдохнуть в Киру свою уверенность и боевой дух.— Чудесно, что это так! Ты хочешь, чтобы мы пришли на готовенькое? Ну, нет! Революция продолжается!
Он нее больше разгорался, доказывая свои мысли, он ораторствовал, позабыв, что стоит на пустой улице и перед ним — не бурлящий зал, а всего лишь одна девочка, глядящая на него с недоверием и надеждой.
Опомнившись, он сунул руки в карманы и смущенно закончил:
— Но ведь это тебе и самой ясно...
Она призналась, невольно польстив его самолюбию:
— Знаешь, когда ты так говоришь, мне кажется все так просто... Становится спокойно и хорошо на душе. А иногда, когда я долго тебя не вижу, вдруг нахлынет такое малодушие...
