Юрий Герт - Кто если не ты
«Вам еще придется ответить, товарищ Сирин...» Прощаясь, Гололобов даже не подал руки.
Алексей Константинович прошел прямо в кабинет завуча. Вера Николаевна ничуть не встревожилась, и ему показалось, что она не понимает, не ухватывает сути того, о чем он рассказывает. Он кружил по кабинету, оставляя на полу грязные следы.
— Кстати,— сказала она,— я с утра сижу без папирос. А Гололобов... Ни для кого не секрет, что это бездарный преподаватель, который провалился в школе, но его почему-то направили в районо — распоряжаться и командовать...
В старой пачке у него не осталось ни одной папиросы. Он достал из пиджака новую, заботливо вложенную туда утром женой,— но надорвал не с того конца. Вера Николаевна заметила это. В ее узких холодных глазах он уловил что-то похожее на снисходительное сочувствие.
— Вы судите слишком по-женски, Вера Николаевна,— заговорил он раздраженно..— Кому сейчас дело до того, кто такой Гололобов? Он — заведующий районо, вот что важно! И ошибку ведь совершил не он, а мы с вами!
Она не спеша размяла папиросу, придавила мундштук, достала из стола спички. Она как будто ждала, пока он выдохнется. Потом сказала:
— Прежде всего, я совершенно не согласна с тем, что мы совершили ошибку. Пьеса может нравиться, может не нравиться, это вопрос вкуса. Мне лично она нравится. Что же до содержания, то я считаю, что любому человеку ясно: никакой аполитичности или безыдейности в ней нет. Она расшевелила ребят, вызвала споры? Отлично! Можете считать, мы добились своего! В конце концов, главное для нас — ребята, а не Гололобов!
Его возмущало ее упрямое спокойствие. Но он одновременно чувствовал, как это спокойствие постепенно передается и ему. Он сел, вытянул раненую ногу. Действительно, надо было не поддаваться, не оправдываться, а поговорить с заврайоно как педагог с педагогом.
Но ом вспомнил его несокрушимо уверенный тон, его гладкий, высокий, без единой морщинки лоб и подумал, что нет, не умеет он разговаривать с такими людьми.
— При всем желании я не могу разделить вашего оптимизма,— сказал Алексей Константинович,— В одном Гололобов несомненно прав: дело с Бугровым и его отцом выходит за пределы только литературы и педагогики... Мы не дети, Вера Николаевна, мы с вами прекрасно это понимаем...
— Я знала об отце Бугрова и раньше, когда Бугров учился в моем классе. И считаю, что это не имеет в данном случае никакого значения,— она выпустила струйкой дым из широких, крутых ноздрей. Голос ее сделался твердым, с металлическим призвуком: — Что же до пьесы, то вам известно мое мнение. Я готова повторить его перед кем угодно. Не вы один имеете партийный билет, Алексей Константинович, и поверьте, мне он дорог не меньше, чем вам. Именно поэтому я не согласна с Гололобовым. Именно поэтому.
Уходя, он задержался возле двери. Глядя в затоптанный пол, с неуклюжей мальчишеской растроганностью сказал:
— Спасибо, Вера Николаевна. Знаете, бывают моменты, когда перестаешь верить самому себе...
И когда после уроков к нему заглянул Белугин, он уже почти весело описал ему свою беседу с заврайоно.
— А вы оказались пророком!.. И чего только нам теперь не приписывают: аполитизм, космополитизм, безыдейность... Шум — на весь город!
Ему даже доставило удовольствие видеть, как встревожился Белугин, когда он в самых мрачных красках изобразил ему бурную сцену в районо, изобразил, словно в отместку самому себе за проявленное в этой сцене малодушие.
В маленьких, глубоко посаженных глазках Леонида Митрофановича мелькнуло удивление, они потускнели, как стекло, на которое дохнули паром.
— Мне кажется, вы недооцениваете всей серьезности положения,—- сказал он, мягко коснувшись тугим тяжелым подбородком крупного узла, которым был повязан его галстук.— Я бы посоветовал вам немедленно принять меры, чтобы, коль скоро эта печальная история уже получила огласку, доказать, что мы сами, без постороннего вмешательства, сумели с ней справиться...
«А ведь он трус»,— подумал Алексей Константинович.
И с грубоватой прямотой спросил:
— Какие меры?
— Я хочу лишь, чтобы вы меня правильно поняли, Алексей Константинович. Не в порядке сплетен, но помимо Ангелины Федоровны, присутствовавшей на этом вечере, в районо не обошлось, вероятно, и без вмешательства Никоновой. Мне говорили, она крайне возмущена тем, что ее ученицы приняли участие в происходившем, и она во всем винит нас... Она не остановится перед тем, чтобы сообщить свое мнение и гороно и облоно. А там... Всякое может случиться. Но так или иначе, нам следует опередить наших недоброжелателей, если так уж вышло, что они имеют... Имеют достаточно оснований...— он сожалеюще вздохнул.— Признаюсь, я ожидал того, о чем вы мне сообщили, и даже если бы вы мне ничего не сообщали, все равно... Как педагог, отвечающий за свой класс, я считаю, что поведение Бугрова... Судя по данным, которыми я располагаю... Поведение Бугрова и роль, которую он сыграл на вечере... Во время обсуждения пьесы... Не говорю об остальном... Вполне достаточны для того, чтобы самым строгим образом рассмотреть вопрос о его поведении и моральном облике в качестве ученика советской школы.
— Что вы хотите этим сказать? — резко спросил Алексей Константинович.
— Я хочу сказать, что нам следует рассмотреть вопрос о возможности дальнейшего пребывания Бугрова среди наших учащихся.
— Вы предлагаете исключить Бугрова?..
— Я предлагаю рассмотреть этот вопрос на педсовете.
Прошло не меньше минуты, прежде чем Алексей Константинович овладел собой. Поглаживая рукой краешек отставшей от стола дерматиновой обивки, он сказал, не подымая головы:
— Вы свободны, Леонид Митрофанович. Больше я вас не задерживаю.
Он поднял глаза только тогда, когда за Белугиным скрипнула дверь.
Он еще долго сидел в своем кабинете и курил; вошла уборщица, тетя Маша, открыла форточку:
— Больно уж чадно у вас, Алексей Константинович.
Хотела перетряхнуть дорожку, но он сказал:
— Потом.
Он вышел только убедившись, что пачка опустела — смял ее, бросил в пепельницу.
Недалеко от своего дома он увидел через дорогу Клима Бугрова. Тот шел с какой-то девушкой. Кажется, она выступала на вечере. Они не заметили Алексея Константиновича. Они куда-то спешили. А может быть, это и вообще были не они, и ему только так показалось — он плохо видел. Уже наступили сумерки.
19
Услышав от Киры о стычке с директрисой, Клим только рассмеялся:
— Вот еще, стоит переживать!
— Но ты ее не знаешь — она страшный человек...
— Да что она может сделать? И зачем? Разве мы в чем-нибудь неправы?
Он по памяти цитировал «Фауста»:
— «Ужели страх позорный, сверхчеловек, тобою овладел».
Наконец лицо Киры прояснилось, и ее улыбка пришпорила Клима — он болтал и болтал, как будто за те два дня, которые они не виделись, истомился от молчания.
Так она впервые читает «Фауста»? О, это самая гениальная вещь в мире! Фауст проходит все, испытывает все страсти: беспечное веселье, любовь, увлечение искусством, упоение властью — и в конце концов понимает, что все это чепуха, и что «лишь тот достоин чести и свободы, кто каждый день идет за них на бой»... А Вагнер... А Гретхен!..
Он выхватывал то с одной, то с другой полки томики Шелли, Гейне, Лермонтова и вел Киру все дальше по лабиринту ответов человечества на главный вопрос: в чем смысл жизни? А она, не проронив ни слова, сидела, положив друг на друга маленькие, туго сжатые кулаки, упираясь в косточку подбородком, и не отрываясь следила за ним исподлобья долгим взглядом, как будто вглядывалась в него издалека, притихшая, задумчивая... И ее опущенные тонкие плечи струились, как вода, брошенная фонтаном и обессилевшая в верхней точке... Почему она пришла? Почему ждала почти три часа?
Только из-за случая с директрисой? Почему такой тревогой и грустью льются ее потемневшие глаза? Только бы, только бы она не вспомнила о той глупости, которую он вытворил...
— Ты любишь Эсхила? Его «Прометей»...
— Клим, что же ты не ухаживаешь за своей гостьей? Я подогрела чайник...
— Да-да, конечно... А то совсем как в той песенке: «А Маша чаю мне не наливает, а взор ее так много обещает»...
Кипяток — мимо стакана, на скатерку. «А взор её...» Какой вздор! Она еще решит...
— Дай-ка уж лучше я...— Кира осторожно подворачивает мокрый угол скатерти.
Короткая прядь упала на порозовевшую щеку с бледной отметинкой шрамика.
Вот странно — они с Кирой пьют чай. Никогда не думал: Кира — и вдруг разливает чай.
— Ты забыл положить сахар...
— Разве?.. А я...
— Сколько тебе?
— Две... Я сам!
— Ладно уж... А то снова забудешь...
И это — после того... После всего!..
Было уже поздно, когда она стала собираться домой. Проводить?
