Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 8, 2003
Все это делает понятным восторженное отношение Запада к утопии «перестройки» коммунизма. Скажем, «в ежегоднике „Этика“ за 1992 год разношерстная команда западных ученых с важностью обсуждает различные аспекты рыночного социализма — концепцию, выставленную на всеобщее посмешище в переходных обществах посткоммунистического мира, где она и возникла несколько десятилетий назад. Лучше бы участники дискуссии в журнале „Этика“ обсудили перспективы реставрации монархии в России — тему менее анахроничную и, возможно, представляющую определенный интерес для тех, чьих судеб она касается».
Но вот коммунизм окончательно рухнул — под неодобрительно-настороженным взором западной интеллектуальной элиты. Причина настороженности понятна: силой, сокрушившей тоталитаризм, оказались национальные движения, в первую очередь — русский национализм. («Русский национализм», в терминологии Грея, — это стремление россиян продолжить свою историю и политическую культуру: ту их линию, которая, начиная с освобождения крестьян, была линией свободы.)
Как западное политическое мышление анализирует сегодняшний расклад мировых сил? В одной из глав книги Грей подробно останавливается на фундаментальном «Справочнике по современной политической философии». Вот принципы, положенные авторами в его основу. «Национализм… не рассматривается в „Справочнике“ на том основании, что его вряд ли можно считать сколько-нибудь влиятельной системой взглядов… Также и другие идеологии — такие, как теизм, монархизм, фашизм, — не упомянуты потому, что… в современном мире они играют, скорее, маргинальную роль». Таким образом, «Справочник» помимо воли авторов «содержит сведения о влиятельной англо-американской юриспруденции, позволяющей разрешать все политические вопросы путем апелляции к единственному фундаментальному праву — праву подразумевать не то, что сказано», — саркастически комментирует Грей.
Могут ли подобные взгляды как-либо определять жизнь прагматичных и разумных западных обществ? Разумеется, нет, пишет Грей. Однако «крах любой политической модели, принимаемой англо-американской интеллигенцией, почти не сказывается на политическом доверии, которым она, интеллигенция, пользуется в своей стране, — оно и без того ничтожно мало». Но с конца 80-х годов эта интеллигенция нашла новые «рынки сбыта». Неолиберальная модель, постоянно корректируемая реальностью в самих западных странах, навязывается либерально-социалистическими теоретиками России и Восточной Европе. Навязывается в своем утопическом варианте — без всяких корректив.
Для серьезной критики какой-либо системы нужна позитивная база: если система не работает, то — по сравнению с чем? Какие фундаментальные ценности не обеспечены ею, каким она прямо противоречит? По Грею, социально-экономическая система должна наилучшим образом соответствовать требованиям «универсального минимума нравственных принципов». Без такого соответствия она не может считаться удовлетворительной и не может быть жизнеспособной. В чем же прежде всего этот универсальный минимум состоит? Он прост: безопасность, стабильность, достаток. В него входят как приверженность традиционным ценностям, так и склонность к развитию. В христианском мире (в него автор безоговорочно включает Россию и Восточную Европу) к этому минимуму относится и личная, индивидуальная свобода.
Есть «европейские» ценности, которым автор в некоторых местах книги придает и всемирный характер: свобода, гражданское общество, рынок. Но вот в чем дело: реализация универсальных ценностей возможна лишь в рамках конкретной культуры — данного этноса, данной страны. Это основной тезис книги, и автор многосторонне и убедительно доказывает его. Так, базу гражданского общества в Японии и других дальневосточных странах составляют не атомарно-индивидуалистические, а семейные принципы: реальной «единицей измерения» становится не изолированная личность, а семейный коллектив. Далее, развитый, конкурентоспособный на мировой арене японский рынок никогда не был «свободным» в том смысле, который вкладывает в это слово либеральный «проект»: традиционно огромная степень японского государственного патернализма непредставима в Европе и вовсе немыслима в США. Да и немецкий «ордолиберализм» имеет мало общего с «всемирно»-либеральной идеологией. (Грей приводит любопытный факт: социально-рыночное хозяйство ФРГ строилось Эрхардом вопреки настоятельным рекомендациям оккупационных властей.)
Почему же всему миру усиленно навязывается сегодня либеральный «проект»? И как соотносится этот вариант с ценностями вышеупомянутого минимального набора?
Грей подробно разбирает этот вопрос. По отношению к традиционным ценностям «перманентная революция, воплощенная в нерегулируемых рыночных процессах», выступает в роли «маоизма правого толка». «Преобразование всей национальной жизни по убогой модели договора и рынка» ведет, согласно Грею, к катастрофе все страны, включая Великобританию. Лишь в США неолиберальная модель вписывается в традицию — а потому и удачно работает в этой стране. Далее, либеральный «проект», в отличие от социально-рыночной модели, порождает постоянную тревогу и нестабильность, в том числе и у среднего класса. Традиционные буржуазные добродетели, например преданность фирме-работодателю, в условиях хронической нестабильности оказываются дискредитированными, теряют смысл. Таким образом, даже если «усредненный» доход члена рыночного общества быстро растет, еще быстрее разрушаются при этом социальные связи.
Есть, однако, ценности, которые считаются неразрывно связанными с либеральным «проектом»: процветание, развитие, свобода. И ценности эти, как заявляет Идеология, для современного человека важнее традиционных — чем и объясняется успех неолиберализма. Такова часто схема рассуждений — схема, по Грею, полностью противоречащая фактам.
В конце 80-х годов, пишет автор, люди ведущих западных стран мирились с наступлением «проекта» на консервативные ценности. В эти годы «проект» обеспечивал быстрое экономическое развитие, что открывало новые перспективы и сулило большие возможности в будущем. В такой (и только в такой!) ситуации люди могут на время забыть о традициях и о прошлом. Да и сами традиционные связи не были еще уничтожены, а удачная охранительная риторика Тэтчер и других консерваторов, переквалифицировавшихся в либералы, способствовала их успехам на выборах.
Но темпы экономического роста не могли не замедлиться. (Среди многих причин этого Грей выделяет одну безусловную: неизбежное истощение беспощадно эксплуатируемой окружающей среды. Быстрый рост доходов либо сохранение природы — в этом вопросе третьего не дано.) И хрупкое равновесие тут же нарушилось. Общество с ужасом взирает на разрушение своих исторических и культурных основ. Скрыть это разрушение риторика уже не в силах. Следствием стала окончательная смерть неоконсерватизма во всей Западной Европе (кроме, может быть, Италии). Люди тоскуют по стабильности и защищенности — и к власти приходят социалисты. Тоскуют по прошлому, по устоям, по прочному укладу — и популярность правых экстремистов угрожающе растет. Либерализм покончил с консервативными ценностями, отдал их на откуп — левым и «правым».
Так обстоит дело с процветанием и развитием. «Прогресс есть движение ради движения», — приводит Грей откровенно нигилистическую декларацию «неоконсерватора» Хайека. Но не лучше обстоит дело и со свободой: фетишизация права и радикального равенства (этот термин Грея мы объясним ниже) уничтожают ее.
Рассуждения автора о гибели западной свободы — одна из парадоксальных на первый взгляд линий книги. Схематически ее можно воспроизвести следующим образом.
В идеологию Просвещения была изначально заложена мина замедленного действия: базируясь на христианских принципах, теоретики равенства и свободы полагали свои идеалы общечеловеческими. Это противоречие еще недавно могло показаться абстрактным, не имеющим практического значения. С другой стороны, полное забвение христианских начал — тоже дело лишь недавнего прошлого.
Изменение ситуации в наши дни Грей показывает, в частности, в главе «Толерантность: постлиберальная перспектива»[5]. Толерантность — это терпимость к личности тех, кто нарушает общепринятые нормы. Таким образом, перед нами типичная постхристианская добродетель. Сегодня уже и речи нет о том, чтобы настаивать на соблюдении хотя бы основных норм, как это было в христианском мире. Однако толерантность все же предполагает наличие общепринятых (в данном обществе — христианских) норм. Кроме того, она обращена к личности, что ни в каком обществе, кроме христианского, невозможно. Яркий пример толерантности — подчеркнутое равноправие гомосексуалов при приеме на работу или учебу.
