Роже Вайян - Бомаск

— У нас в Клюзо, — заявил он, — имеется всего три коммуниста, с которыми приходится считаться: рабочий Кювро, почтовый инспектор Миньо и одна женщина по фамилии Амабль. Засадите их троих за решетку, и, ручаюсь, никаких инцидентов не произойдет.

Комиссар полиции придерживался того же мнения. Уроженец Юга, недавно назначенный в Клюзо, он пребывал в уверенности, что городок погружен в спячку. «Это не то что у нас… там бы уже давно все разнесли в щепы».

— Если засадить вожаков, никто не шелохнется, — подтвердил он.

Предлог было найти нетрудно. Ночью на кладбищенской ограде, идущей вдоль шоссе, по которому должны были проследовать гости на открытие цеха «РО», появилась надпись: «US go home». Префект решил просить прокуратуру начать следствие по поводу «порчи общественных сооружений» и немедля подписать ордер на арест Кювро, Миньо и Пьеретты Амабль.

— Пообещайте им, — сказал он комиссару полиции, — что вы их послезавтра же выпустите на свободу, если торжественное открытие цеха «РО» пройдет без инцидентов.

Затем для предотвращения возможных неприятностей он договорился с полковником «отрядов республиканской безопасности», чтобы в Клюзо послали солидный отряд охранников.

Мадам Эмили Прива-Любас гостила в Америке у своей золовки Эстер Дюран де Шамбор.

Натали уже несколько дней как вернулась в Лион. Никогда еще у нее не было такого свежего цвета лица. Она не разлучалась с отцом.

Во вторник они провели вечер в Шарбоньерском казино, играли в баккара. Натали сидела, отец стоял за ее стулом, положив руку ей на плечо. У обоих был очень довольный, счастливый вид, и все смотрели на них. Натали сорвала баснословный куш, играла она азартно, держала банк по восемнадцать раз; кругом удивлялись, что при такой дерзкой игре ее не оставляет удача. За каждым ее ходом следили затаив дыхание зрители, потом вдруг раздавался гул восхищения. Никто уж больше не верил зловещим слухам, ходившим о банке Эмполи, про который стали поговаривать, что он не сегодня-завтра попадет под контроль американского концерна. Впрочем, эти слухи не принимались всерьез, ибо за три столетия Флоренция, Лион, Париж, Гамбург и Лондон прониклись убеждением, что банкиры Эмполи непобедимы.

В среду Эмполи угощал Джонатана Джонстона обедом в самой интимной обстановке; за отсутствием мачехи обязанности хозяйки исполняла Натали.

Подали раков, привезенных из Нанта, кнели из домбской щуки и карпа в сухарях, прибывшего из Дофинэ.

— По нашему лионскому обычаю, — пояснила Натали, — сначала полагается подавать овощи и рыбу, а потом жаркое.

— О-о! Будем покоряться, — сказал американец, — будем хранить наши очаровательные провинциальные обычаи. Вот у нас, американцев, на Юге…

Затем подали нежнейшую пулярку с трюфелями.

Джонатан Джонстон столько же понимал в вопросах производительности труда, сколько Филипп Летурно в вопросах выработки шелка. Его назначение в ОЕЭС было мелкой взяткой при заключении сделки между двумя металлургическими трестами. Но, будучи чиновником более добросовестным, чем Филипп, он прочел несколько книг по технологии, несколько трудов по «геополитике» и в соответствии с ними составлял свои доклады. У него хватало догадки замечать во Франции только те факты, которые подтверждали две-три идеи, приятные государственному департаменту, и развивать эти идеи в итоговой части своих обзоров. Начальство находило, что у него хороший стиль, ибо он умея, патетически восхваляя великое прошлое Франции и заявляя о своем глубоком уважении к стране «столь высокой культуры», вместе с тем подвергать беспощадной критике французские методы труда; в его докладах почти ничего не приходилось подправлять перед тем, как показывать французским министрам. Он был еще молод, лет тридцати, и ему предрекали блестящую будущность.

По-французски он не понимал ни слова. Сначала он досадовал на это обстоятельство, но со временем сумел обратить свое незнание в принцип: в наше время, когда Америку все настойчивее станут призывать к leadership[17] делами всего мира, чиновник государственного департамента рискует оставаться вечным учеником, если он вздумает изучать языки всех стран, куда его будут посылать с дипломатическими поручениями; лучше уж отказаться от таких попыток раз и навсегда. Он был «весьма счастлив» попасть в общество таких французов, как господин Эмполи и его дочь, в совершенстве изъяснявшихся по-английски.

Натали надела очень простое, изысканно скромное черное платье от Скьяпарелли «для интимных званых обедов». Виски она выпила в меру и была ошеломительно остроумна, рассказала множество забавных историй о нравах на острове Капри, о Сен-Жермен-де-Прэ, о гамбургском зоологическом саду и о гостеприимстве шотландских рыбаков. «Вот настоящая французская девушка», думал Джонстон.

Когда пили коньяк «Наполеон», Эмполи объяснил, что коньяки можно по-настоящему выдерживать только в бочонках, сделанных из каштана определенной породы, которая встречается лишь в двух-трех коммунах Лимузина. Американец решил использовать эти сведения для своего ближайшего доклада как типичный образец тех познаний, где французы непобедимы и чему следует у них поучиться.

От коньяка Джонстона под конец развезло. Его отвели в спальню, серую с розовым, и он заснул под картиной Мари Лорансен. Эту подробность он отметил в своем ближайшем письме к невесте.

О «Рационализаторской операции Филиппа Летурно» вопрос не поднимался.

— Я терпеть не могу, когда говорят о делах, — сразу же предупредила Натали.

Валерио Эмполи только любезно улыбался.

— Завтра вас ожидает в Клюзо такой радушный прием, — сказал он, — какой можно найти лишь у жителей наших гор.

Филипп ушел из стачечного комитета глубоко потрясенный. Пьеретта Амабль вступилась за него вопреки всем и против всех. Вот что было для него самым главным.

Он хотел было зайти в соседнее кафе, подождать, пока она выйдет на улицу, и поговорить с ней. Но ему стало страшно, как бы его не приняли за шпика. Да и что он мог ей сказать? Он с завистью смотрел на молодых пареньков, которые имели право находиться близ рабочего штаба; Пьеретта иногда подзывала то одного, то другого, просила отнести пакет, сходить за кем-нибудь; эти юноши поглядывали на него с подозрением.

Он дошел до берега Желины и долго бродил по набережной. Все его мысли вертелись вокруг великого события: «Пьеретта Амабль относится ко мне с уважением и не стесняется выразить его перед всеми своими товарищами. Напрасно я поддавался отчаянию. Красавчик совершенно справедливо боится, что он для нее только поденщик в любви, — так оно и есть. Эта женщина будет моей». Мало-помалу он взвинтил себя и пришел в то исступленное состояние, о котором мы знаем из его писем к Натали.

Около восьми часов вечера он сел за столик в кафе на площади нового города, именовавшейся площадью Франсуа Летурно: она находилась между зданием фабричной конторы и главными воротами фабрики. На площади уже натягивали парусиновые навесы и устанавливали фанерные стенды для передвижной выставки американских профсоюзов. Вокруг поставили защитную цепь охранников. Поодаль кучками стояли рабочие и смотрели на эти приготовления. Филипп заказал себе коньяку и принялся писать пространное письмо Натали, думая, что она еще не уехала из Сестриера.

В половине девятого поблизости затрещал мотоцикл, Филипп поднял голову: Миньо с Пьереттой, сидевшей позади него на багажнике, медленно проследовали мимо цепи охранников, дважды объехали всю площадь и остановились около группы рабочих; Пьеретта им что-то сказала, а потом мотоцикл двинулся к мосту, перекинутому через Желину справа от здания конторы. Протарахтев по деревянному настилу моста, мотоцикл помчался через поле и скрылся из глаз. Но по усилившемуся реву мотора Филипп догадался, что мотоцикл поднимается по откосу, который выходил за городом прямо на Гренобльское шоссе.

Филиппа кольнуло, когда он увидел Пьеретту в столь близком соседстве с Миньо. Но он не придал этому большого значения. Было вполне естественно, что накануне боя два руководителя делают смотр своим войскам. Филипп заказал вторую рюмку коньяку и снова принялся за письмо.

К десяти часам он уже выпил шесть рюмок коньяку. Организм его не был так проспиртован, как у его сводной сестры, он не чувствовал томившей Натали потребности глотать водку с первой минуты пробуждения. Он мог прожить «всухую» весь день, не испытывая от этого особых неудобств. Но вот уже несколько недель, как положение изменилось: стоило ему выпить рюмку, его тянуло выпить вторую, а за ней третью и так далее до потери сознания.

В тот вечер, когда в кафе зашли Визиль и Красавчик, он еще сохранял контроль над собой, за исключением непреодолимого желания пить рюмку за рюмкой.