Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2010)
Применительно к Таганрогу определение “не тесно” вряд ли уместно, как и к взрастившему меня Симферополю, из которого я с ранних лет рвался на волю. Сначала недалеко уходил, все больше один, на окраинные улицы, то в сторону пользующейся дурной славой Петровской балки, то на вокзал. Теперь от некогда грозной Петровской балки осталась лишь память, а вокзал, за которым на бывшем пустыре начали в пятидесятых годах возводить многоэтажки, стремительно переместился едва ли не в центр города и утратил свою романтическую притягательность. А когда-то так манил! Высоко над разветвленными поблескивающими солнцем путями был перекинут деревянный пешеходный мостик.
Я подымался на него и подолгу следил за бегающими туда-сюда тепловозиками. С завистью смотрел на отправляющиеся в неведомые и, конечно же, прекрасные края длинные гибкие пассажирские поезда… Сегодня я могу сказать, что моя страсть к путешествиям утолена сполна, и я благодарен судьбе за это, но моя первая, коли речь о путешествиях, моя по-детски трепетная, робкая, так и не высказанная вслух благодарность, которую, собственно, я осознал лишь взрослым, — худенькой, с ласково-смешливыми светлыми глазами девушке, чье имя я, к стыду своему, забыл. Знаю лишь, что она была студенткой Крымского пединститута (теперь это университет), и то ли в порядке практики, то ли добровольно шефствовала над нашим большим напичканным детьми двором.
Некоторых счастливцев родителям удавалось отправить в пионерлагерь, но, во-первых, не у всех были родители (я, например, рос у бабушки, которая работала курьером), а во-вторых, не каждый родитель имел такую возможность. Вот городские власти и организовывали в таких дворах, как наш, летние площадки, закрепив за ними будущих педагогов.
Нам повезло: наша вожатая оказалась любительницей загородных походов. Сбор назначался на шесть утра, у песочницы, на которой мы, вооруженные авоськами с едой, сидели рядком, как воробушки, и не отводили глаз от ворот, куда ровно в шесть ноль-ноль (у Вадьки Коня, единственного из всех, были на руках часы) легким быстрым шагом входила наша предводительница.
Рывком срывались мы ей навстречу. Обычно путь наш лежал в сторону Алуштинского шоссе, до которого от нашего двора рукой подать, особенно если не по улице идешь, а срезаешь путь, цепляясь руками и ногами за выступы скалы. Первый лесок начинался в Марьино, куда уже вели троллейбус (через несколько лет его дотащат аж до Ялты), затем Лозовое, в котором с дореволюционных времен сохранился двухэтажный, с колонными и балкончиками особняк, — в нем до войны снимались знаменитые “Веселые ребята” с Леонидом Утесовым и Любовью Орловой. Но однажды наш путь пролег еще дальше — до самых Красных пещер.
Наша вожатая была тогда не одна — взяла себе в спутники и проводники молодого человека в очках, ее, может быть, сокурсника. Сначала мы немного поревновали, но потом успокоились: без него, поняли, мы в пещеры не проникли бы, во всяком случае так глубоко. Он знал их, верхнюю и нижнюю, как свои пять пальцев.
Располагались пещеры в двадцати пяти километрах от города, а так как автобусы ходили редко, пришлось “голосовать”.
Скамеек в кузове не было, на каких-то тюках сидели. А вожатая наша стояла. Глаза ее щурились от ветра, русые волосы развевались. Один раз, повернув голову, она посмотрела на своего очкастого приятеля. Блузка ее трепетала. Они улыбнулись друг другу, и улыбка ее, казалось, тоже трепещет на ветру.
А поскольку она предназначалась не нам, ревность кольнула нас особенно остро. Впрочем, я о себе говорю…
От шоссе шли пешочком. Мимо селения с десяток домов, мимо садов, в которых чернела последняя вишня и желтели редкие абрикосы. А вот яблок было много, ветви гнулись под ними, но еж, которого мы вспугнули, почему-то тащил на себе не яблоко, а сухие листья.
У водокачки, снабжающей водой три или четыре сложенных из камня-ракушечника домика, что стояли на отшибе от остальных домов, дорога обрывалась. Дальше среди зарослей кустарника круто вверх ползли тропки. Было много кизила, уже розового, и мы набросились на него, хотя рот сводило от оскомины. Лишь наши вожатые не участвовали в набеге. Стояли рядышком, тихонько говорили о чем-то. Быть может, о нас? Вряд ли… Но они за нас, как бы там ни было, отвечали, и потому в пещере он, с факелом, шел впереди, она, тоже с факелом, сзади, мы же, гуськом, — посередке.
У каждого была свеча. Мы держали их высоко, но гораздо выше и гораздо ярче пылали факелы наших вожатых.
Проводник наш часто останавливался и смотрел назад. В стеклах его очков плясали огненные зигзаги. Мы подтягивались. Его помощница, приблизившись к последнему из нас, легонько покачивала факелом. Это был знак, что все в порядке, можно двигаться дальше.
Так шествовали мы между двух огней, охранявших нас, следивших за нами, ни на миг не выпускавших из силового поля, которое они создавали. Оно, это поле, было столь мощно, что даже пламя наших свечей съеживалось и меркло. Да и мы тоже норовили съежиться, как можно меньше места занять в этом каменном мешке и большей частью молчали, а если уж невтерпеж было обменяться впечатлениями, то делали это шепотом.
Наши вожатые не перебросились за все время ни словом. Лишь факелы их, то опускаясь, то подымаясь, как бы переговаривались между собой. Нам не был доступен их язык, но то, что я именно тогда впервые ощутил его, благодарно помнится и поныне, спустя шесть десятилетий.
Где-то тесно прижимались к склизкой холодной стене, где-то едва не на карачках продирались, но в конце концов достигли подземного озера. Оно радостно отразило все наши колыхающиеся огоньки и нас тоже. Мы ликовали — люди всегда радуются воде, особенно большой воде. Хотя разве это была большая вода — по сравнению-то с тем, что ожидало каждого из нас, если проехать по Алуштинскому шоссе еще двадцать пять километров!
Большая вода
Там, через двадцать пять километров — и через пятьдесят, если считать от Симферополя, — было море. Оно же встречало вас, когда отправлялись в другую сторону, на северо-запад. Каждый выходной (а выходные тогда были раз в неделю; суббота числилась рабочим днем) вереницы открытых грузовиков, в которых поперек кузова клались толстые обструганные доски, спозаранку покидали прокаленный солнцем, не успевший остыть за ночь душный областной центр. Одни держали курс на Алушту, где под прикрытием гор среди кипарисов и пальм сбегали к воде нарядные домики, другие тянулись в степную Евпаторию.
Конечно, юг был богаче и красочней, а от живописной дороги, которая вела сюда, захватывало дух, так кружила она. Возвращались подчас ночью, под крупными звездами, горланя песни и протяжно взвизгивая на особенно крутых виражах, — больше всех, разумеется, старались дети. И все-таки мне больше нравилась Евпатория. Какие тут были пляжи! Выскочив, озябший, из моря, я делал огромные круги, и хоть бы кто слово сказал! Накупаешься, наваляешься
в горячем песке, набегаешься (а сам все бросаешь “косяки” — не готовят ли женщины “стол”), и вот раздается подчеркнуто-обыденное, домашнее: “Мы-ыть руки!” Наконец-то! По щиколотку войдя в море, которое в те благословенные времена не было у берега бурым от тысяч ног, ополаскиваешь руки и, радостно дергаясь на ходу голым телом, сперва бежишь, а последние метры уважительно идешь к “столу”. “Осторожно, осторожно! — вскидывает руки бабушка. —
В песке весь… Как чушка”.
Напрасны, однако, старания взрослых. Как ни тщатся уберечь еду от песка, он хрустит на зубах, что бы ни совал в рот: сверкающее яйцо или нагретый алый помидор с зеленой звездочкой на попке, пупырчатый огурец или молодую холодную картофелину с островками бледно-розовой кожицы. А хлеб! Припеченный солнцем, черный и ноздреватый, вдруг похрустывающий песочком, и с таким острым, таким хлебным запахом... Не помню, говорил ли я тогда “спасибо”, вставая из-за “стола”, — наверное, говорил, — но в любом случае разве сравнить ту благодарность и нынешнюю, преображенную десятилетиями именно в благодарение…
После еды тебя долго не пускают в море (“Вредно!” — говорит бабушка), но в конце концов разрешение получено, и ты летишь, не боясь обрызгать какую-нибудь пугливую даму и уж тем более не боясь утонуть. В Евпатории можно идти с полкилометра, и все по колено. Ни к чему вроде бы и умение плавать… И все-таки жизнь заставила меня научиться.
Учитель плаванья
Жизнь, которая научила плавать, вернее, которая заставила меня учиться плавать, явилась в облике нашего соседа по двору, отца моего дружка Алика Половкова. Звали его дядей Ваней. Фронтовик, с двумя огромными шишками на голове — мета войны, — он зарабатывал на хлеб тем, что вытачивал из дерева каблуки. А еще — изредка — игрой на трубе на похоронных процессиях, которые растягивались тогда на пол-улицы.
