Журнал «Новый Мир» - Новый Мир. № 11, 2000

А что такое «уметь читать»? Автор пытается это растолковать. Георгия Владимировича застигает дождь. Он прячется под веткой огромной ели. «К стволу с другой стороны был прибит кусок фанеры. Он обошел ствол и прочитал полустертую надпись: „Путник! Если тебя застигнет дождь в лесу, в какой бы далекой точке ты ни находился — сразу беги сюда: здесь собирается изысканное общество…“» Георгий Владимирович несколько раз перечитывает этот текст. Выглядывает из-под веток. Ждет. «Никто так и не пришел. Георгий Владимирович подождал еще минут пять и в неопределенной досаде, как будто его мило обманули, так сказать, разыграли, потащился, хлюпая резиновыми сапогами, назад в деревню». Ясно, что Георгий Владимирович «не умеет читать». Он не понял шутки. Стал ждать «изысканное общество» в лесу под елью, раз так написано. Читатель, который принялся бы подыскивать сюжетные, смысловые связи между Георгием Владимировичем, блуждающим по лесу, цыганкой, двумя солдатами, тремя сбежавшими из зоны заключенными, оказался бы в точности таким же «Георгием Владимировичем», ищущим в написанном буквальный смысл, прямую информацию.

Психологически рассказ выверен на редкость точно. Если читатель, дочитав до конца, возмутится, воскликнет: «Да это же бред! Бессмыслица! Автор просто издевается надо мной!» — он будет совершенно прав. Именно над такими читателями издевается автор. Если же читатель призадумается, начнет искать ключ к загадке и, найдя, воскликнет: «Позвольте… но ведь это издевательство, розыгрыш, шутка?» — он будет тоже прав.

В этом смысле рассказ «Георгий Владимирович» аналогичен рассказу того же автора «Подготовленная вода». В рассказе долго описывается подготовка говорящей, или поющей, или звучащей воды. Подготовка очень поэтична, квазинаучна и почти не насмешлива, а в финале рассказа сообщается: «После этого вода готова к употреблению, и с ней можно делать все, что угодно: обливать ею, обрызгивать или умывать людей, которых вы хотите сделать адресатами своего текста… При этом вовсе не обязательно ставить ваших адресатов в известность, что эта вода подготовленная. Для акта передачи достаточно вам самим это знать. Ведь даже если вы предупредите адресата, это никак не повлияет на его восприятие: все равно в любом случае ваш текст никак не будет воспринят или опознан…»

Рассказ «Георгий Владимирович» и есть такая «подготовленная вода». В любом случае читатель оказывается Георгием Владимировичем, заблудившимся в лесу текста и напрасно поджидающим под елью «самое изысканное общество» (трех сбежавших из тюрьмы преступников?).

Я не напрасно задержался на Николае Байтове. Его «к. р.» позволяют увидеть один из истоков этого жанра — загадки Борхеса, авантюрные притчи Амбруаза Бирса. Один раз в русской литературе повеяло этим ветром, но внелитературные причины изменили направление движения воздуха. «К. р.» были задавлены многотомными, многотонными эпопеями, а тот, кто мог бы писать «к. р.» — короткие рассказы, написал «К. р.» — «Колымские рассказы». В автобиографии Варлам Шаламов вспоминал: «В моде были краткие остросюжетные тексты. Ценился, например, такой рассказ: „Привидений не существует!“ — „Правда?“ — спросил мой собеседник и растаял в воздухе». Этот «к. р.» украсил бы антологию… Как и такой, к примеру, под названием «Летучая мышь»: «„Сегодня я видел ангела“, — сказал крысенок взрослой крысе». Этот не то верлибр, не то «к. р.» сообщил «громовый Ливанов» еще одному несостоявшемуся мастеру «к. р.» — Юрию Олеше.

Составитель антологии «Жужукины дети…» Ан. Кудрявицкий совершенно напрасно ограничил себя искусственными рамками «магического реализма». (Если хорошенько подумать, то любой «реализм» «магичен». Точно описанная лужа под осенним деревом, напоминающая лежащую цыганку, — чем не магическое действие? Читатель ведь воочию видит и эту лужу, и это дерево…) Какое отношение, например, имеет к «магическому реализму» рассказик «Из похождений великого гуманиста» Ник. Глазкова: «В тот период, когда кукуруза стала продвигаться за полярный круг, Великий Гуманист решил написать „Руководство по сельскому хозяйству“. „Под Москвой, — начал он, — ни в коем случае не следует разводить ананасов…“ „В вопросах науки, — гордо произнес кандидат наук, — мы не можем руководствоваться торгашескими соображениями… выведенные нами ананасы будут доказывать правильность нашей передовой науки!“ Великий Гуманист не согласился с кандидатом биологических наук, но переубедить его не сумел. Возможно, Великому Гуманисту не хватало эрудиции».

Никакого отношения эта написанная по совершенно конкретному поводу короткая юмореска не имеет к «магическому реализму». Или «к. р.» Андрея Битова «Пять сотых» («Проголосовало 99,95 %, и я замечаю, что с детства, когда еще ничего не имел в виду, думаю об этих 0,05 %. Я беру двести миллионов, делю на сто, умножаю на пять сотых — получаю… 100 000. Кто они, эти сто тысяч?») — скорее уж изящное публицистическое эссе, «эмбрион», как называл подобные вещи В. В. Розанов, честное рассуждение на тему, предложенную реальностью.

Нет-нет, стоило бы остановиться только на «количественной» характеристике, как это и сделал составитель антологии «Очень короткие тексты» Дм. Кузьмин. Тут же выяснилось бы, что сама «количественная» характеристика — мало слов, мало текста — ведет к каким-то странным «качественным» изменениям. Поверх слов, поверх текста образуется нечто необъяснимо таинственное, действительно магическое.

Хорошо было бы нарисовать «географию» «к. р.». Советские и постсоветские «к. р.» широко раскинули свои владения, но крайние точки их «мира» — издевательские сказки Салтыкова-Щедрина (на севере), сенильные «Стихотворения в прозе» Тургенева (на юге), криминальные загадки Бирса (на западе), минимализм поздних рассказов Льва Толстого (на востоке). В антологии стоило бы включить и «Щи» Тургенева, и «Журавлей» Бунина, и «Жилицу» Гроссмана.

Авторы эпопей (Гроссман, Лев Толстой, Солженицын, Астафьев) как бы исчерпываются, исчерпывают жанр — и берутся за «к. р.». Здесь некая закономерность и индивидуального развития литератора, и общего развития литературы. Эпопея всегда готова распасться на множество «к. р.», а множество «к. р.» всегда готово сцепиться, склеиться в эпопею.

Пульсация литературы может быть обозначена в этом отношении очень просто: «эпопея» — «к. р.» — «эпопея». В. Шкловский написал бы так: когда эпопеи писать легко, тогда и настает время «к. р.»; когда «к. р.» писать легче легкого, тогда бьет их час — раздробленность «к. р.» сменяется цельностью эпопей. Повторю почти социологическое объяснение: времена эпопей — времена уверенности в познаваемости мира, социального и природного, времена «к. р.» — времена мистики, чувства непознаваемости мира, полного безвластия над тайнами общества и природы…

«К. р.» рассчитаны на понимающих, на посвященных, в них есть некий не то авгурский, не то жреческий, не то хлестаковский «подмиг». Это жанр, где карты не открываются. Блеф — воздух «к. р.». Неназываемое, тайна — кислород «к. р.».

Вот рассказ Б. Колымагина, в котором два топонима «для понимающих», а все остальное — конспект впечатлений, путевых заметок. Если тайна улетучится, останется — банальность.

«Узкое окно — старый немецкий дом. И черепица старая — виноград. Раушен. Шорох далекий с моря. Думал ли Фридрих Второй? Подтянись! „Вольно, товарищи, вольно“, — махнет рукой генерал. Любят здесь офицеры — чего им — пансионат. Девицы — кобылы юные — шастают по променаду, ржут. Йоны тут всякие и корабли — окружают. Наша — не наша земля: Светлогорск. Выстроили коробку, другую, что-то нарыли, плакат повесили — хорошо. И ходишь здесь — хороший и виноватый. А в узком немецком окошке — на грани чего-то с чем-то — даль. Она, Маргарита то есть, и Мефистофель. Звуки органа — высоко-высоко — зовут. И не про меня — а все-таки. Да». (Такую вот ритмизованную прозу «отстукивали» в 20-х годах.) Попробую расшифровать это колымагинское «да».

Был восточнопрусский городок Раушен, а где Восточная Пруссия, оплот германского империализма, там и Фридрих Второй, разумеется. После 1945 года Раушен стал Светлогорском, советским курортом. Бродит по бывшему немецкому городку Раушену российский писатель. Видит сохранившийся старый немецкий дом. Узкое готическое окно. Старую черепицу, дикий виноград. Ну да ведь это — Раушен, Rauschen. По-немецки — «шорох»… Хорошо назвали… Шорох волн здесь слышен… Думал ли Фридрих Второй, прусский вояка, германский милитарист, оравший на своих солдат: «Подтянись!», что русский генерал махнет рукой здесь, в основанном Фридрихом городе: «Вольно, товарищи, вольно…» Желающий может продолжить расшифровку путевых впечатлений Бориса Колымагина. Вплоть до изумленного «да…».

Я, со своей стороны, могу дать такой вот… конспект.