Жан Эшноз - Полночь
Она хлопотала около раковины, а он исчез в гостиной, откуда, повысив голос, продолжал разговаривать с ней. Нарезав остатки хлеба, она спросила, не хочет ли он его поджаренным. Он ответил, что ему все равно. Она воспользовалась электрическим тостером. Она даже напевала. Она сказала, меняя один ломоть на другой: Я буду прислуживать тебе как султану. Ты мой обожаемый султан.
Наверное, он усадил ее себе на колени, шлепнул по бедру, и она привалилась к нему. Такое с ними иногда случалось. Он тогда разговаривал с ней как с ребенком. Потом она говорила: Месье Доменико, Линдберг, никогда не надо перечить. И подчас я спрашивал, почему это ему не надо перечить. Но она, как правило, не отвечала. Обычно я по собственной инициативе складывал свои классные принадлежности и исчезал, чтобы оставить их наедине.
Эти проявления нежности порождали долгие дни без стычек. В моменты вроде этого она чаще всего и отправлялась за нашей любимой книгой. Тогда она перечитывала сцену, в которой героиня покупает ткани у передвижного торговца. Иногда она вынимала из обувной коробки выкройки из «Современной женщины». Она показывала фотографии своих любимых моделей и спрашивала, приятно ли было бы мне смотреть на нее в такой одежде. Или же, напротив, мне она больше нравится в том платье, на поиски которого она уходила к себе в комнату. Или более элегантной она мне кажется вот в этом костюме: плиссированная юбка и блузка, вынутая из шкафа в гостиной. Или в таком: матросские брюки с лифом из розовой тафты. Она спрашивала, есть ли, на мой взгляд, взгляд уже большого мальчика, у нее шансы понравиться мужчинам. Я отвечал ей, что, если речь идет о месье Барре, то не надо розового. Чтобы соблазнить булочника, подойдет скорее юбка. Это ее забавляло. Она говорила: Это, Линдберг, уже слишком, ты думаешь, тебе все позволено. Но она снова вынимала очередные выкройки и показывала блузки, ее швейные, как она говорила, подвиги… Как правило, после нескольких дней счастья, примерок и чтения месье Доменико вновь начинал за нами шпионить. Когда я спешил встать и собрать свои школьные принадлежности, она говорила: Не вставай, Линдберг, по-моему, будет лучше, если ты останешься.
Сцена в гостиной продолжалась… Он прицепился к этой истории про обожаемого султана. Он спросил, почему это он оказался ее обожаемым султаном именно в этот вечер и ни в какой другой? Она ответила: В чем-в чем, а в последовательности тебе не откажешь. Да потому, что мне все еще хочется поджарить тебе ломтики хлеба! И рассмеялась. На сей раз смеялась она. Она сказала: Если бы меня увидели сослуживцы, они бы решили, что я сошла с ума. Потом предложила ему расположиться прямо перед телевизором: Можно будет обедать и смотреть новости, если хочешь, Робер. Он ответил: Мне нравится, что ты называешь меня Робером таким тоном.
Стеклянная кухонная дверь была не так уж и далеко. Но у меня были все основания его бояться, и я дожидался, пока не увижу, как он выйдет в коридор. Он провозгласил: Надо будет в ближайшие дни купить мебель в гостиную, пару кожаных кресел и диван. Она вернулась на кухню, по-прежнему в новом желтом платье, правда, немного помятом, собираясь расставить все блюда на подносе. Она сказала: Можно добавить тебе в суп сливок… Он не преминул добавить: Или немного молока. И стоп. Она остановилась.
Она вздохнула: Робер, не будем возвращаться к этой истории с молоком. Не понимаю тебя. Пять минут тому назад ты сказал, что на этот раз никто тебя не обманывал. Он ответил, что предпочел не настаивать, поскольку был голоден. Итак, он собирался включить телевизор. Он заговорил об этих блядских очках, которых никогда не оказывается под рукой. Она вернулась в гостиную, чтобы помочь их найти. Посмотри, дурило, они лежат на газете, прямо на программе телевидения, ей-богу, Робер, ты стареешь! Он расхохотался: Пока другие молодеют!
Она вернулась на кухню и сообщила, что суп вот-вот согреется. Она хлопотала под стук кастрюль. До меня донесся треск электрической зажигалки для газа, брякнула крышка, я видел ее со спины, хотелось ее окликнуть, сказать: Ради бога, мадам Доменико, пропустите меня. Миг-другой она что-то напевала. Она переобулась в туфли без задника. Ее шаги по линолеуму стали более легкими, более быстрыми, их сопровождало легкое постукивание каблуков о внутреннюю часть подошвы.
Он завопил: Слишком горячо! Она подскочила на месте. Тембр его голоса изменился. Она бросила ему: Если хочешь белого вина, у меня в погребе еще осталась бутылка! Он ответил: От белого мне становится плохо. Я и без того сыт им по горло. Понимаю, Робер, сказала она, чтобы его успокоить, но он повторил: С меня хватит! И она спросила: Хватит чего? Он швырнул свою тарелку на линолеум столовой. Потом сказал: Если бы в тебе была хоть крупица здравого смысла, ну да ясно, что в тебе его нет, ты бы подала сыр. Она пожаловалась: Ты ведешь себя просто возмутительно. Бедный мой линолеум. Посмотри!..
До меня из столовой донесся металлический шелест колец от занавески. Резкий удар. Он, должно быть, сорвал на чем-то зло и смотрел незнамо куда из окна, на свой сад или того дальше, к месье Барклаю. А скорее всего проверял, не подглядывает ли за ними месье Барклай со своего газона. Как бы там ни было, окно столовой захлопнулось. Он сказал: Я подумал о Ревмуа. Его жена, знаешь ли, Анжела, пристраивается каждый вечер с сырной мельничкой у него над тарелкой, И ее крутит. Я видел это однажды с яблони. Крутит без устали. Минуту-другую ему на тарелку падает сырный дождь. Естественно, это же ремесло ее мужа. Что он каждый вечер, по-твоему, привозит обратно в притороченных к своему мопеду сумках, как не килограммы сыра? Затем: Для очистки совести позвоню.
Она хотела его успокоить. Вновь заговорила о жуках-дровосеках. В этот момент я решил, что он потребует у нее образец с чердака, и взобрался по лестнице вверх. Осторожно, ступенька за ступенькой. Тщетная предосторожность, он был слишком поглощен сведением счетов с женой, чтобы меня услышать. Она сказала: В такой час в префектуре никого нет. Лучше сначала поговорить с соседями. Я подождал несколько секунд на последней ступеньке и проскользнул за лист картона. Их голоса все равно долетали до меня.
В любом случае, Анжела, раздраженно бросил он, и не думай, я ни за что не ввяжусь в закупку ксилофена. Меня-то интересует выращивание овощей. Что же до инспекторов, я знаю кое-кого в Торговой палате, кто потребует с них номер, и на этом все кончится… Нет, я позвоню не в префектуру, а на ферму Ризахера. Мадам Доменико была ошарашена: Ты станешь отрывать месье Ризахера от трапезы? Но он находил это вполне нормальным: Если механик тебя видел, опять завел он, значит, он тебя видел. Если отец Ризахер подтвердит, что ты брала молоко, значит, ты его взяла. И точка. Больше никаких разговоров. Ты заявляешь, что ездила за молоком. И я прямо сейчас выясню, правда ли это… Твои истории начинают меня утомлять. Плести мне небылицы, будто ребенок отцу!.. А вот и гудок.
Его жена, приглушив голос, проговорила: Умоляю тебя, когда месье Доменико начал говорить: Алло, месье Ризахер? Его сын? Это Доменико. Я хочу поговорить с хозяином. Он вернулся? Еще несколько секунд, и едва слышимый голос мадам Доменико: Это он? Он не отвечал. Он как раз наливал себе стакан вина из стоявшей рядом с телефоном бутылки. Наконец он проговорил: Это вы, месье Ризахер? Здравствуйте, вы почему-то не дали моей жене счет за этот месяц. Что он сказал? спросила мадам Доменико. Он сказал, что даст его тебе завтра… Подождите, месье Ризахер, моя жена… Ну да, жена… она приезжала сегодня вечером? Что он сказал? переспросила мадам Доменико.
Он повесил трубку. Он ответил: Ты выкрутилась. Отец Ризахер подтвердил, что ты приезжала сегодня вечером за молоком. Один литр. Он сказал: Молоко налито в бидон. Она воскликнула: Ну да, оно же там, на холодке на террасе! Я уберу поднос. Можно? Она засуетилась. Он произнес: Тебе повезло. Тебе грех жаловаться. Господь не всегда на твоей стороне, но сегодня ты можешь его возблагодарить и поблагодарить Ризахера.
Он добавил, что никто и ничто не в состоянии искупить его супружескую жизнь. С него довольно. Он вовсе не верит Ризахеру. Истина, произнесенная лгуньей, становится ложью. Когда лжешь, уже больше не знаешь, где истина, теперь у тебя уже не осталось места, куда бы ты могла направиться. Голос месье Доменико становился все громче, все отчетливее. Открылась дверь на чердак. Заскрипели ступеньки. Я забился за лист картона. Под главной балкой, совсем рядом с собой, я увидел месье Доменико.
Послышался шум мотора. Он доносился от моих родителей: это запустил свой инструмент пильщик. Принимаясь за работу, месье Трибонне подкладывал с каждой стороны под колеса своего грузовичка по клину, очищал тыльной стороной ладони пилораму, обрабатывал ее покрытой густой смазкой кистью, поворачивал рукоятку, запуская свой четырехтактный мотор, натягивал руковицы, надевал кожаную каскетку, защитные очки. Затем располагался по оси колес. Его жена, заняв место справа от него, повязав на голову большой платок, вытаскивала из штабеля полено и спихивала его на пилораму. Он обеими руками проталкивал полено под ленточную пилу, которая принималась реветь, и выбрасывал обрубок. В ответ на этот жест жена вновь подталкивала обрезок дерева под пилу. И так по три раза на одно полено. В облаке опилок. Потом он отступал назад, изготовясь к продолжению. Все было слышно далеко за национальной дорогой. Услышал это у себя на чердаке и месье Доменико.
