Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)

В зеркальце виднелись неподвижные женские фигуры, печально смотревшие вслед машине.

Мы подъехали к желтому домику морга, и папа с дядей Жорой вошли внутрь. Я вылез из кабины. Сквозь листву деревьев светило солнце, в больничном саду бродили люди в халатах и пижамах, читали на лавочках газеты. День обещал был жарким, и я представил, сколько народу соберется на пляже, как будут играть в волейбол, бегать в парк за газированной водой и мороженным. На ветку клена села маленькая птичка с серым острым хвостом, заглянула в кузов, где на полосатом матрасе лежала моя бабушка, испуганно пискнула и улетела.

Дядя Жора с отцом вышли из морга нахмуренными — что-то у них не ладилось. За ними вышел дядька в синем халате и такой же синей шапочке с завязками. Его нос был такой величины и значимости, что ему хотелось поклониться, отдать честь, щелкнуть перед ним каблуками. Шофер, высунувшись из кабины, восхищенно покрутил головой и одобрительно сплюнул.

— Подъезжай! — громко скомандовал носатый и стал смотреть вдаль, словно выглядывая кого-то.

Шофер откинул задний борт, и мы с ним залезли в кузов. Под тонким одеялом угадывалось лицо бабушки; теперь я бы не сказал, что она спит — произошло нечто другое, непонятное мне и страшное. Я наклонился, чтобы ухватиться за угол матраса и увидел на одеяле выцветшую нашивку: «Гоша Банников».

— Осторожно, осторожно!

Дядя Жора с отцом тихонько потянули матрас.

Мы с шофером приподняли свой край: бабушка была, как пушинка. Мы внесли ее в холодное, сладковато пахнущее помещение и положили матрас на обитый кровельным железом стол.

Сначала из морга вышел отец. Он горестно покачал головой и вытер слезы. Затем вышел дядя Жора с каменным лицом.

Он вытащил из портмоне деньги и сунул шоферу две десятки:

— Бери, бери! Спасибо тебе. Всё нормально!

Грузовик с урчанием уехал, и мы пошли к дому.

Вечером мы все собрались на веранде, и папа с дядей Жорой стали разбирать бабушкин чемодан с документами и фотографиями — они искали какую-то справку, чтобы можно было похоронить бабушку на зеленогорском кладбище.

— Чертовы бюрократы! — ворчал дядя Жора. — Как будто зеленогорское кладбище — Кремлевская стена!

Мама с тетей Зиной строчили на машинке саван из новой белой скатерти, нитки на котором почему-то нельзя было завязывать узелком, и ходили в бабушкину комнату, где в темноте лежали на кровати серое бабушкино платье, тапочки и платочек, в которых ее отправят на тот свет.

Чемодан, который не спеша разбирал дядя Жора, был небольшой, с желтыми потертыми боками, но в нем, как я понял, уместилась почти вся бабушкина жизнь.

Стопка почетных грамот. Две медали — со светло-зеленой ленточкой — «За оборону Ленинграда», и «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны» — с красной. Орден — китайский, витиеватый, с голубой и красной эмалью, — на нем поднималось из-за гор солнце, реял китайский флаг, внизу замерла короткая гусеница иероглифов. Бабушка получила его в пятидесятые годы за строительство металлургического завода.

Комсомольский значок, но не такой, как у меня, а тяжеленький — латунный. Такая же тяжеленькая капелька крови — донорский значок. Удостоверение Почетного донора СССР — бабушка сдавала кровь в блокадном Ленинграде, за что ей полагался дополнительный паек и скудный обед в день сдачи. Красивый значок ГТО — «Готов к труду и обороне».

А вот фотоальбом. Наша бабушка — молоденькая девушка в гимнастерке, берете, с сумкой противогаза через плечо — в осажденном Ленинграде. Вот бабушка уже в санатории — кипарисы, лестница с колоннами и львами — групповое фото, 1948 год.

— Господи, — вздохнула тетя Зина, — одни женщины. Мужиков-то почти всех на войне поубивали.

Вот сыновья обнимают свою маму с двух сторон: они в белых рубашках с комсомольскими значками, смотрят задиристо, не сразу и разберешь, где мой будущий папа, а где дядя Жора. Бабушка смотрит чуть тревожно, на ней светлая кофточка, массивный гребень в волосах…

Вот бабушка за кульманом: у нее строгое лицо, но заметно, что сделать строгое лицо ее попросил фотограф или начальство и она рассмеется, как только щелкнет затвор фотоаппарата. Вот бабушка на ноябрьской демонстрации с сослуживцами. Скромное пальто, шарфик, рядом высокий красивый мужчина пытается подстроиться к бабушке в кадр. На заднем плане провисший транспарант: «Да здравствует 37-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции!»

Пачка писем.

— Тут и наши с тобой. — Дядя Жора протянул отцу конверты с крупным детским почерком. — Помнишь, как из пионерлагеря писали?

— Помню, — кивнул папа. — Мама просила, чтоб писали по отдельности, а нам все некогда было — хором строчили: «Дорогая мамочка, мы ведем себя хорошо, привези, пожалуйста, ирисок…» Дураками были. Откуда у матери деньги на ириски? На хлеб едва хватало.

— Смотри-ка! — Дядя Жора осторожно извлек из вощеного конверта вышитую золотом звезду на картонной подкладке и два золотых шеврона. — Отцовские нашивки, — задумчиво проговорил он и взглянул на брата, — к военно-морскому кителю.

Отец надел очки, положил звезду на ладонь и принялся ее разглядывать. Мне показалось, он не только разглядывает, но и пытается вспомнить что-то важное; может, своего отца, которого арестовали, когда они с братом были совсем маленькими…

— Больше там ничего нет? — спросил отец, насмотревшись на звезду и перекладывая ее в мою раскрытую ладонь.

— Нет. — Дядя Жора заглянул в вощеный конверт. — Хорошо, хоть это сохранилось…

— Ничего не помню, — сказал отец. — А ты, Жора?

Звезда была вышита толстыми золотыми нитками, от нее струился отраженный свет люстры, она приятно грела руку, словно была живой… Я подержал ее и передал Катьке.

— Что мы можем помнить, если нам и пяти лет не было. Зато последующее хорошо помню…

— Ну и время было! — всхлипнула тетя Зина. — Кошмар!

— Да ладно тебе, — покосилась на нее моя мама. — Чего теперь вспоминать! Да еще при молодежи…

— А чего? Пусть знают. — Тетя Зина заморгала глазами. — Репрессии, культ личности — об этом писали…

— Писали, — холодно повторил дядя Жора. — Только не всё написали… Где же эта несчастная справка?..

Я вышел на улицу. Фонарик, который я не успел перевесить, не давал мне покоя. Чарлик выскочил за мной и побежал к дальней калитке, ведущей в лес, — проведать, не нарушает ли кто-нибудь наши границы. Самое обидное, что именно сегодня я собирался его перевесить, именно сегодня… Я обошел дом и остановился напротив темного бабушкиного окна. Если бы бабушка всего один раз почитала свою «Роман-газету» под перевешенным фонариком, мне и то было бы легче. А теперь… Мне вдруг представилось, что сейчас раздвинутся шторы, за стеклом покажется бабушка и с немой укоризной посмотрит на меня…

Прошуршал в темных кустах Чарлик, ткнулся носом в мою ногу. Я взял его на руки, прижал к груди, так, что ощутил, как бьется его доброе собачье сердце, и понес в дом. Чарлик лизнул меня в нос — мне показалось, он понимает, что мучает меня.

…Справку нашли — она была приколота к последней странице бабушкиной трудовой книжки.

Гроб опустили в могилу и стали сыпать рыжий песок. Было слышно, как гулко отзывается крышка гроба, обтянутая кумачом, а потом — только шелест песка, звяканье лопат и сопение могильщиков. Они сноровисто соорудили над бабушкиной могилой холмик, уложили венки и цветы, получили деньги и ушли, сверкая штыками лопат и волоча за собой крепкие веревки.

Мы сели в автобус и поехали домой. Светка тоже пришла на похороны, хотя и не была знакома с моей бабушкой, и осталась на поминки. Я познакомил ее с родителями. Отец рассеянно поздоровался, а мама покивала головой и погладила Светку по плечу: «Спасибо, что пришли, спасибо…»

На поминках я узнал, что бабушку очень любили и ценили на работе; что ей сто раз предлагали выйти замуж, но она отказывалась; что на поминках не чокаются; что бабушка за всю блокаду — как бы холодно и голодно не было — ни разу не позволила детям пропустить утреннее умывание, а мой будущий папа зимой сорок первого съел пластилинового зайца, которого вылепил его брат; узнал, что бабушка была из семьи потомственных учителей и хотела стать педагогом, но не получилось. Я много чего узнал на поминках про свою бабушку Елену Ивановну…

Еще узнал, что первые три дня после смерти человека его душа пребывает в доме, всё видит и слышит, и только на сороковой день отправляется на небеса.

…Через день после поминок, когда все немного пришли в себя, и в доме установилась гнетущая тишина, я взял инструмент и перевесил бра в форме тюльпана на то место, которое отметила крестиком бабушка. Уже в самом конце я так больно стукнул молотком по пальцу, что навернулись слезы, и я долго не мог их остановить…