Юрий Козлов - Реформатор
«Люди, — ответил Савва, — наслаждаются самыми неожиданными вещами».
Никита подумал, что брат прав. Недавно в троллейбусе он наблюдал, как чудовищного вида бомж в струпьях с огромным, пористым, как губка носом сначала нагло выхлебал на глазах у пассажиров бутылку пива, затем начал рыгать и громко портить воздух. Когда его, сучившего ногами, пытавшегося еще и закурить, поволокли вместе с гремящим пустыми бутылками мешком к выходу, на деформированном лице бомжа (это больше всего и поразило Никиту) явственно читалось удовольствие, наслаждение от происходящего.
Точно такое же противоестественное наслаждение присутствовало и на лице некоего юноши с реденькой двузубой бородкой, просящего в подземном переходе милостыню с электронным (надо думать, недешевым) экранчиком на штативе: «Подайте, Антихриста ради!»
«Это неплохое состояние, — встрял в разговор Никита, — только вот на крышу с ним опасно»…
«А если, — внимательно посмотрел на него президент, наслаждение как раз и связано с тем, чтобы отправить его на крышу?»
«Кого его?» — уточнил Никита.
«Народ, — ответил Ремир, — весь мир, Бога, все».
«Так не бывает, — подумав, сказал Никита, — они все на крыше не поместятся. Такой просторный сумасшедший дом еще не построен».
«Ты не поверишь, — усмехнулся Ремир, — но он построен. Давно построен, и все мы под его сенью. А над тем, который построен, построен еще один, более вместительный, и так бесконечно. Эти дома вставляются один в другой, как матрешки».
«Как же тогда из них выбраться?» — спросил Никита.
«Есть три пути, — ответил президент, — бесконечно уменьшаться в размере до уже неделимой — не уменьшаемой — матрешки, то есть превратиться в пыль, в ничто. Или бесконечно увеличиваться до, так сказать, сверхмаксимальной, еще — пока, на данный момент — не увеличиваемой, то есть превратиться в Бога, во все. А можно попытаться пробиться сквозь них, просверлиться, как червь сквозь ствол, но на это, как правило, человеческой жизни не хватает».
«Долгий процесс?» — предположил Никита.
«Напротив, — усмехнулся президент, — предельно краткий. Человек еще только подумал, а его — раз! — и нет».
«Или взорвать эту поганую систему к чертовой матери», — сказал Никита.
«Слушай, да твоего брата пора расстреливать!», — весело рассмеялся Ремир, но Савва даже не улыбнулся, как если бы считал, что Никиту и впрямь пора расстреливать.
Никита подумал, что служение Саввы Ремиру иррационально. Так могла служить льву газель, приводя к его столу других (из своего же стада) газелей, готовая сама быть сожранной в любое мгновение.
По мнению Саввы, время homo sapiens истекало, наставало время какого-то нового — очередного, или внеочередного? — человека, время божественного творчества по изменению всего и вся.
Внутри этого большого (божественного) творчества, полагал Савва, вполне было уместно малое (человеческое) творчество по реорганизации жизни в одной отдельно взятой стране.
Чем и должен был заняться президент.
То, что тянуло мир, как утопленника, привязанной к ногам гирей (смыслом?) вниз, на дно, по мнению Саввы, могло, как воздушный пузырь, вознести Россию вверх. Хотя Никита не вполне понимал природу этого противохода. Каким образом то, что тянуло весь мир вниз, могло вознести Россию вверх?
Что-то тут было не так.
Образ всплывающего утопленника преследовал Никиту.
…Савва окончательно сформулировал все это президенту на Пасху, когда они в почтительном окружении правительствующих лиц стояли в золотом храме на торжественном богослужении посреди горевших свечей, светящихся темным золотом икон, колышащегося, как невидимая волна, аромата воска и ладана. Тогда еще православие считалось государственной религией России, но уже как бы уходило в щель между мирами — прежним и новым — куда в ту пору уходили многие истины и понятия, не говоря об отдельных людях.
Все, что называется, кожей ощущали эту свистящую вакуумную щель, но боялись дать ей определение, как боится человек назвать смерть смертью, когда она за ним приходит.
«Ты полагаешь, — спросил у Саввы Ремир, размашисто, так что тени свечных огоньков заметались по золоту и киновари иконостасов, перекрестившись, — что для принятия подобных решений достаточно одной лишь воли?»
«Почему нет?» — спросил Савва.
«Ты ошибаешься, — ответил президент, — такие решения принимаются исключительно посредством консенсуса».
Слово «консенсус» было в России с некоторых пор бранным, поэтому Савва с недоумением посмотрел на президента:
«Какого консенсуса?»
«Консенсуса игроков, — спокойно ответил президент и после паузы продолжил: — Что есть консенсус игроков? Согласие выигравших и проигравших. В чем оно заключается? В том, что проигравшие платят, а выигравшие спокойно уходят с выигрышем».
«Куда уходят?» — спросил Савва.
«Зришь в корень, — усмехнулся Ремир. — Лучше всего, конечно, никуда и без выигрыша. Впрочем, сам скоро увидишь, точнее сыграешь».
«Что увижу? — Савва смотрел на президента, как на великого, но сумасшедшего человека. — Во что сыграю?».
«В игру, — серьезно ответил Ремир, — у которой, как у революции есть начало и нет конца».
У всех в храме свечи горели ровно и оставались прямыми, только в руке у Саввы свеча загибалась в круг, как известная змея, кусающая собственный хвост.
Зато у президента свеча, несмотря на то, что горела как положено, совершенно не укорачивалась в размере, а напротив, как будто даже становилась длиннее. Государственная Дума тогда как раз специальным постановлением присвоила ему титул «Защитник демократии», вручила золотой медальон с выбитым его же, президента, победительным профилем в лавровом венке.
Чуть поодаль от президента (разве может что-нибудь быть более демократичным?) стоял его недавний соперник на выборах — Енот, которого с непросохшей головой, но а лакированных ботинках с золотым рантом доставили в церковь прямо из бассейна, где тот плавал, как карась среди лилий, среди обнаженных девушек.
Проходя мимо Саввы, Енот сказал ему, что президентское приглашение посетить церковь, от которого, естественно, невозможно было отказаться, сродни сталинскому приглашению Бухарина на трибуну мавзолея за неделю, что ли, до того, как тот был объявлен врагом народа.
«Думаешь, тебя минует чаша сия? — весело осведомился Енот у каменно молчавшего Саввы. — Не минует, просто это очень глубокая чаша, причем чем ближе ко дну, тем ядовитей. Лучше уж сразу выпить, нежели раствориться в ней, осесть на дне ядовитым осадком. Самое смешное, — вздохнул Енот, — что и превращение в ядовитый осадок ни от чего не спасает и ничего не гарантирует».
«У этой чаши нет дна, Енот, — ответил Савва, — потому что внутри нее бесконечность. А бесконечность не продается и не покупается. Я буду делать то, что должен, и пусть будет то, что будет».
«Дно всегда есть, — возразил Енот, — просто некоторые, — внимательно посмотрел на Савву, не оставляя сомнения в том, кого он имеет в виду, — принимают его за небо».
«И летают там на дельтапланах», — ни к селу ни к городу, но с невыразимой грустью, произнес Савва.
«Набивая карманы деньгами, за которые нельзя ни купить, ни продать бесконечность», — подмигнул ему Енот.
Свеча Енота горела с какой-то поразительной, как бенгальский огонь, как век античного героя, быстротой. Телохранитель едва успевал подносить ему новые свечи, но и те почему-то мгновенно сгорали.
Молодой патриарх в жемчужных крестах, между тем, вел распевную речь о людях, входящих в Храм Божий под охраной, по глупости или по умыслу не понимающих, что нет у них защитника надежней, нежели президент, которого сам народ нарек «Защитником демократии».
«Сердце народа, — пропел патриарх, — чует истину».
«В чем суть меры? — вдруг спросил Савва у Никиты, зачарованно ожидающего знака от иконного — белоснежно-золотого, окруженного ликующей просветленной толпой (видимо, на въезде в Иерусалим) — Христа в зеленом лавровом венке. И сам же объяснил: — Как сильно маятник идет в одну сторону, точно так же он потом идет в обратную. Вот только во времени колебания не совпадают. В одну сторону он может идти две тысячи лет, а в другую… всего двадцать годков».
Христос не давал Никите никакого знака, как если бы вдруг решил прислушаться к кощунственным речам Саввы.
Никита подумал, что суть и смысл жизни, а следовательно и меры (как составной части жизни) как раз в том и заключается, что белоснежно-золотой лавровый Христос будет вечно въезжать на осле в Иерусалим, осыпаемый лепестками роз и масличными зернами. Савва будет вечно сомневаться в ценностях христианства, искать растворенную в мире, как соль в океане, суть (цену) меры. А он, Никита, будет вечно не знать куда (мысленно) податься, как Буриданов (не тот, на котором Иисус въезжал в Иерусалим) осел. Но чтобы Савва мог вечно сомневаться, а Никита — вечно не знать куда (мысленно) податься, Иисус будет вечно страдать на кресте, вмещая в свое страдание и Саввино сомнение, и Никитино мысленное (Буриданово) размышление, и вообще все, что уже совершили и еще совершат люди.
