Анна Гавальда - Просто вместе
А потом он уходил в раскоряку, и яйца у него просто лопались от счастья… Сколько же набросков я испортила по его вине! Нет! Терпеть дольше было нельзя! И я начала играть по правилам… Я его подкупила.
— Не понимаю.
— Я ему заплатила. Спросила, сколько он хочет за то, чтобы оставить меня в покое и дать спокойно работать… Тридцатку в день? Ладно… Такова цена часового пребывания в уютной теплой коме? Хорошо… И я их ему дала…
— Черт возьми…
— Да-а-а… Великий Серафин Тико… — мечтательно произнесла она. — Теперь, когда у нас есть кресло, мы с Полеттой обязательно навестим его…
— Зачем?
— А я его очень любила… Он был честный пройдоха. Не чета тому простофиле, который делал козью морду из-за того, что я, возвращаясь домой с работы, забывала купить курево… А я, как полная идиотка, тащилась за сигаретами…
— Почему ты его не бросала?
— Потому что любила. И восхищалась его работой… Он был свободным, раскованным, уверенным в себе, требовательным… Полная моя противоположность… Он бы скорее сдох с голоду, чем пошел на компромисс. Мне было двадцать, я содержала этого человека и находила его восхитительным.
— Ты была растяпой…
— Да… Нет… Это было лучшее, что могло со мной случиться, учитывая, какое у меня было детство… Вокруг все время были люди, мы говорили только об искусстве, о живописи… Мы были смешными, странными, но очень цельными и честными. Питались вшестером по двум талонам в бесплатной столовой, мерзли, стояли в очереди в общественные бани и считали, что живем лучше всех… И каким бы парадоксальным это сегодня ни казалось, думаю, мы были правы. У нас была страсть… Такая роскошь… Я была счастливой растяпой. Когда мне надоедала одна комната, я переезжала в другую, а если не забывала купить сигарет, это вообще был праздник! Мы много пили… У меня появились дурные привычки… А потом я встретила Кесслеров — я тебе о них рассказывала…
— Уверен, это был счастливый случай… — насупился он.
Она проворковала:
— О да… Наисчастливейший… Ох… У меня мурашки бегут по всему телу от одной только мысли о том дне…
— Ладно, ладно… Все ясно.
— Да нет, — вздохнула она, — не так уж все и ужасно. Как только миновали первые неофитские восторги, я… ну… понимаешь… Он был таким эгоистом…
— А-а-а…
— Да-да-да… Ты, кстати, тоже тот еще фрукт…
— Но я хоть не курю!
Они улыбнулись друг другу в темноте.
— Потом мы поссорились. Он мне изменял: развлекался с первокурсницами. Потом мы все же помирились, и тут он признался, что принимает наркотики — о, не всерьез, просто чтобы расслабиться… Из любви к искусству… Но об этом мне совсем говорить не хочется…
— Почему?
— Да потому что это очень грустно. Ты не представляешь, с какой скоростью эта мерзость ставит тебя на колени… Из любви к искусству, черт возьми… Я выдержала еще несколько месяцев и вернулась к матери. Мы не виделись три года, она открыла дверь и сказала: «Предупреждаю, еды в холодильнике нет». Я разрыдалась, легла и пролежала два месяца… В кои веки раз она оказалась на высоте… Сам понимаешь, таблеток у нее для меня хватало… Когда я наконец смогла встать, тут же вернулась к работе. Есть я могла только кашку и протертые супчики. Привет горячий доктору Фрейду! После цветных фильмов со стереоизображением, dolby-звуком и спецэффектами я вернулась к плоской жизни в черно-белом ее варианте. Смотрела телевизор, и, как только оказывалась в метро на краю платформы, у меня начинала кружиться голова…
— Ты думала о смерти?
— Да. Представляла, как моя душа поднимается на небо под звуки арии Tornami a vagheggiar, te solo vuol аmar…[61] и папа раскрывает мне объятия и радостно смеется: «А, вот и вы наконец, мадемуазель! Увидите, здесь еще красивее, чем на Ривьере…»
Она плакала.
— Не надо, не плачь…
— Буду. Хочу и буду.
— Ладно, тогда плачь.
— С тобой так просто…
— Что да, то да, недостатков у меня вагон, но усложнять жизнь не люблю… Может, бросим этот разговор?
— Нет.
— Хочешь чего-нибудь попить? Теплого молочка с апельсиновым цветом, меня таким Полетта в детстве поила?
— Нет, спасибо… На чем я остановилась?
— На том, что у тебя кружилась голова…
— Да, да… Честно говоря, мне бы тогда хватило щелчка по спине, чтобы свалиться, но вместо этого как-то утром Случай тронул меня за плечо рукой в черной лайковой перчатке… В тот день я сидела в музее, согнувшись в три погибели на своем стуле, и экспериментировала с персонажами Ватто. За моей спиной прошел мужчина… Я и раньше часто видела его здесь… Вечно крутился вокруг студентов, разглядывал исподтишка их рисунки… Вообще-то, я думала, он просто хочет прикадриться, у меня даже возникали сомнения насчет его сексуальной ориентации, я смотрела, как он болтает с польщенной молодежью. Однако выглядел он на все сто: классные очень длинные пальто или плащи, потрясные костюмы, шелковые шейные платки и шарфы… Итак, был перерыв, я сидела, скрючившись, и видела только его ботинки — мягкие и безукоризненно начищенные. «Могу я задать вам нескромный вопрос, мадемуазель? Насколько тверды ваши моральные устои?» Я понятия не имела, куда он клонит. Решил пригласить «в номера»? Ладно, и все же: как обстоит дело с моими устоями? Я ведь подкупаю Серафина Тико. «Не очень», — ответила я, и эта короткая реплика привела меня прямиком в навозную кучу… Вляпалась я по самое «не хочу»…
— И чем ты стала заниматься?
— Тем же, что и раньше. Но раньше я жила у сквоттера и была служанкой психа, а теперь я переселилась в самые шикарные отели Европы и стала подружкой мошенника.
— Ты… ты…
— Продалась? Нет! Хотя…
— Что ты делала? Фальшивые банкноты?
— Нет, копии… И хуже всего, что меня это забавляло! Во всяком случае, вначале… Потом-то эта маленькая шутка обернулась почти рабством, но поначалу я жутко веселилась. В кои-то веки я на что-то сгодилась! Я жила в невероятной роскоши… Все было мне доступно. Я мерзла? Он дарил мне потрясающие кашемировые свитера. Знаешь мой любимый синий свитер с капюшоном, я его все время ношу?
— Угу.
— Он стоил одиннадцать штук…
— Нееет…
— Даааа. И таких у меня было не меньше дюжины… Девочка проголодалась? Дзинь, дзинь, звонок в ресторан — и вот ваш омар, ешь не хочу. Крошка хочет пить? Шампанского даме! Заскучала? Театр, магазины, концерты! Тебе стоит только захотеть, и Витторио все сделает… Под запретом была одна-единственная фраза: «Я выхожу из дела». Эти слова действовали на красавца Витторио как красная тряпка на быка… «Уйдешь от меня — пропадешь…» — говорил он. Да и зачем мне было уходить? Меня холили и лелеяли, я развлекалась, делала то, что любила, ходила по музеям, о которых всю жизнь мечтала, встречалась с интересными людьми, попадала иногда в чужие спальни… Не скажу наверняка, но мне даже кажется, что я спала с Джереми Айронсом…
— А кто это такой?
— Ох… Ты безнадежен… Ладно, неважно… Я читала, слушала музыку, зарабатывала деньги… Оглядываясь сегодня назад, могу сказать: это было самоубийство… С удобствами… Я изолировала себя от внешнего мира и тех немногих людей, которые меня любили. В том числе от Пьера и Матильды Кесслеров — они, кстати, смертельно на меня обиделись, от приятелей по Школе, от реальной жизни, морали, чести и себя самой…
— Ты все время работала?
— Не покладая рук. Сделала я не так уж и много — из-за технических трудностей приходилось по тысяче раз переделывать одно и то же… Патина, грунтовка и все такое прочее… Сам рисунок труда не составлял, проблема была в том, как его правильно «состарить». Я работала с одним голландцем, Яном, — он поставлял нам бумагу. Рыскал по всему миру и возвращался с рулонами бумажной древности. А еще он был химиком-самоучкой и не переставая искал способ превращать новую бумагу в старую… Фантастический тип — я от него ни разу ни одного слова не услышала… Я утратила представление о времени… В каком-то смысле я пыталась уморить себя. Это была не жизнь… Невооруженным взглядом этого было не заметить, но я превращалась в жалкую развалину. В шикарную развалину… В сильно пьющую развалину, одетую в эксклюзивную одежду и питающую стойкое отвращение к самой себе… Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы меня не спас Леонардо…
— Какой Леонардо?
— Леонардо да Винчи. Тут я встала на дыбы… Пока мы подделывали малоизвестных художников, эскизы и наброски, пока я подправляла чужие фальшивки в надежде обмануть не слишком добросовестных торговцев, все было ничего, но подделывать гения… Я сразу поняла, как это опасно, и объяснила ситуацию Витторио, но им овладела алчность… Не знаю, куда он девал свои деньги, но, как говорится, аппетит приходит во время еды. Скорее всего, у него имелись свои слабости… Ну я и заткнулась. В конце концов, это была не моя проблема… Я отправилась в Лувр, в отдел графического искусства, и выучила кое-какие документы наизусть… Витторио хотел сотворить одну «маленькую штучку». «Видишь этот трактат? Возьми его за образец, но вот этот персонаж сохрани…» В то время мы жили уже не в отеле, а в огромной меблированной квартире. Я сделала, как он хотел, и стала ждать… Витторио нервничал все сильнее. Он часами сидел на телефоне, бегал из угла в угол по комнате и богохульствовал. Однажды утром он как безумный ворвался ко мне в комнату: «Я должен уехать, но ты отсюда ни ногой, ясно? Сидишь и не выходишь, пока я не скажу… Ты меня поняла? Сидишь как пришитая и не чирикаешь!» Вечером позвонил какой-то незнакомый тип: «Сожги все», — больше он ничего не сказал и повесил трубку. Ладно… Я собрала в кучу свои подделки, сожгла их в раковине и стала ждать… Ждала много дней… Боялась выйти. Боялась выглянуть в окно. Превратилась в законченного параноика. Но через неделю все-таки ушла. Я хотела есть, курить, и мне было нечего терять… Я вернулась пешком в Медон и нашла дом закрытым с табличкой «Продается». Неужели она умерла? Я перелезла через стену и переночевала в гараже, а утром вернулась в Париж. Я держалась на ногах из последних сил. Побродила вокруг нашего с Витторио дома, в надежде что он вернулся. У меня не было денег, я была в полной растерянности, не знала, куда кинуться. Еще две ночи я спала на улице в моем роскошном кашемировом пальто за десять тысяч, стреляла у прохожих сигареты, потом у меня украли пальто. Вечером третьего дня я позвонила Пьеру и Матильде и потеряла сознание у их двери. Они меня выходили и поселили здесь, на восьмом этаже. Неделю спустя я все еще сидела на полу, раздумывая, чем бы заработать на жизнь… Точно я знала одно — что больше никогда в жизни не буду рисовать. А еще — я не была готова вернуться в реальный мир. Люди пугали меня… И я стала ночной уборщицей… Так прошел год. Я разыскала мать. Она не задавала вопросов… Я так и не узнала, что это было — безразличие или деликатность… Я не стала выяснять — просто не могла себе этого позволить: в целом свете у меня осталась только она…
