Шерли Грау - Кондор улетает
— Папа, мы, кажется, начинаем играть в вопросы и ответы. Почему Анна очень озабочена?
— Потому, — сказал Старик (его сложенные руки сохраняли полную неподвижность), — что у Роберта вскочила огромная шишка, очень разболелась голова, и он рассказал ей про тебя.
— Стервец.
— Анна и не подозревала. — Старик умел сидеть как каменный. Ни единого движения, никакого выражения на лице.
— Мне кажется, я сейчас способна его убить.
— Ну, зачем же, — сказал Старик.
Маргарет рванула штору вверх и устремила взгляд на размеренную упорядоченность своего японского садика: завитки песчаных дорожек и кое-где нагромождения кусков черного пористого туфа.
— Как ты думаешь, зачем я присобачила к этому дому японский сад?
Она подождала, пока сердце не забилось ровнее, пульс не стал нормальным, а дыхание мерным — вдох-выдох, вдох-выдох.
— Бессмыслица какая-то, — сказала она дорожкам. На песок опустилась пичужка и начала в нем купаться, испортив тщательно разровненную поверхность. — Папа, ты затеял со мной какую-то игру. Это же бессмыслица.
Старик сказал:
— Ты стала очень проницательной.
— Я как-то не представляю, чтобы Анна пришла жаловаться на меня. Разве в дополнение к чему-то.
Старик потер нос скрюченной левой рукой.
— Анна задала мне несколько вопросов. Ей хотелось знать, насколько мне дорог ее муж.
— Зачем ей это?
— Она думала развестись с ним.
— Господи!
Старик покачивался в своем инвалидном кресле. Колеса с резиновыми шинами попискивали.
— Надо бы смазать. Я сказал ей, что о разводе не может быть и речи.
Пичужка все еще возилась в песке.
— И это ее остановило?
— Да.
— Не верю, папа. Так просто она не уступила бы.
Старик откинулся на спинку кресла и потер парализованную руку.
— Ноет и ноет… Анна не будет разводиться.
— Во что это тебе обошлось?
Старик вздохнул.
— Жаль, что ты не мужчина. Ты хорошо соображаешь.
— Лучше скажи, как ты откупился от Анны. Сколько заплатил?
Старик глядел на свою руку так, словно увидел ее впервые в жизни.
— Ничего. Пришлось только изменить завещание.
— И каких же изменений потребовала Анна? — сказала Маргарет.
— Теперь доля Роберта станет фондом, управлять которым будете вы с Анной.
Маргарет повернулась спиной к темнеющему окну.
— Но это же чуть ли не все, папа. У Роберта на его имя нет почти ничего.
Старик кивнул.
— Расходоваться эти средства будут только по вашему усмотрению.
— Анна выторговала прелестные условия… и ты его продал, как ни верти.
— Да — сказал Старик.
— И ты всю жизнь держал его здесь… — Маргарет пристально посмотрела на бледное лицо отца и вновь удивилась тому, что она — его дочь. — А Роберт знает?
— Нет, — сказал Старик. — А когда узнает, меня уже не будет.
— Так что тебя это не коснется… Ты ведь знаешь, что сделает Анна, как только получит контроль над деньгами?
— Ты же будешь рядом. И позаботишься о нем.
— Как бы не так!
— Позаботишься! — Старик улыбнулся своей кривой улыбкой. — Мы ведь оба любим его — и ты и я.
— Розовые слюнки, — сказала Маргарет.
Маргарет позвонила своему пилоту:
— Мы сейчас летим в Коллинсвиль.
— Невозможно, мэм, — загремел в трубке его звучный техасский голос. — Сигнальные огни там не обеспечивают безопасной ночной посадки. Если мы угодим в туман, может выйти скверная штука.
Она досадливо щелкнула языком.
— Ну а где-нибудь вы можете сесть?
— Да, мэм. В Пенсаколе…
— Хорошо, — перебила она. — Летим.
В Пенсаколе она взяла прокатную машину и сама села за руль.
Шоссе было забито. Она то и дело обгоняла нефтевозы и тягачи с прицепами и почти не снимала руки с сигнала. Выскакивала вперед, чуть не задевая передние бамперы, а иногда почти прижималась к пыльному фургону, сигналя фарами слепящим огням встречных машин. Потом шоссе опустело, и последние два часа мимо с обеих сторон мелькали только темные силуэты сосен.
Отпирая ворота, она услышала в отдалении лай своры, а проехав полмили по извилистой и узкой подъездной дороге, увидела собак: через дорогу стремительно пронесся коричнево-белый поток. Опять гончие Роберта отправились в ночную прогулку! К утру, возможно, новым цветникам Анны придет конец — собаки любят рыхлую землю.
С тяжелым вздохом она свернула на боковую дорогу, и шины зашуршали по песку. Надо сказать Осгуду Уоткинсу, что свора опять бегает на свободе. Пальметто царапали дверцы машины, дифференциал то и дело задевал песчаный гребень между колеями. Внезапно в свете фар прямо перед ней возник олень. Она нажала на тормоз, автомобиль развернуло, бросило на песчаный откос, он раза два подпрыгнул и вновь оказался на дороге.
Ну, следующего оленя я собью! — подумала она. Не хватало только увязнуть тут в песке с сосновыми гремучками.
Но олени больше на дорогу не выскакивали, и зачерненные ночным мраком сосны разбежались по сторонам поляны, на которой жил Уоткинс. Лучи фар вырвали из глухой темноты изгородь и белый домик, неосвещенный, крепко спящий. Она нажала на сигнал, высунулась из окошка и прислушалась. Мгновение тишины, а потом собаки Уоткинса, придушенно тявкая, скатились с крыльца и помчались к изгороди. Сгрудившись у ворот, они прыгали и отчаянно лаяли.
К ним, спотыкаясь, бежал Осгуд Уоткинс, босой, с дробовиком в руке. Собаки не обращали внимания на его окрики. Он пнул ближайшую, вспомнил, что ноги у него босые, положил дробовик на землю, схватил одну собаку и швырнул ее в самую гущу остальных. Потом схватил вторую и бросил туда же. Собаки с визгом отступили под крыльцо. Маргарет видела, как они копошатся там и огрызаются друг на друга.
Уоткинс нагнулся, чтобы поднять дробовик. Маргарет пошла к изгороди, чувствуя, как в туфли сыплется песок.
— Уоткинс, — сказала она, — свора опять сбежала.
Он кивнул. Белая рубашка с расстегнутым воротом подчеркивала черноту его кожи.
— Их иногда не удержишь.
— Присмотри за цветниками, хорошо?
— Тут все дело в луне, — сказал Уоткинс. — Ну, я их запру.
— Как хочешь, лишь бы драгоценные цветники моей сестрицы остались целы и невредимы.
Дом раскинулся серой безмолвной громадой. Освещены были лишь два-три окна, но в садах горели фонари. Старик любил ночью видеть все вокруг, и, даже когда он был в Новом Орлеане, фонари тут сияли, подчиняясь его желанию.
Маргарет обошла дом по выложенному плитами полукругу — ключ у нее был только от парадной двери. Поднимаясь по ступенькам крыльца, она заметила что-то. Не движение и не звук. Это было просто ощущение чьего-то присутствия.
— Кто тут?
Полная тишина. Она уже хотела повторить вопрос, но тут Джошуа сказал:
— Ну, мама, ты все окончательно испортила.
Она, прищурившись, всмотрелась в блеск фонарей, который только обрамлял бездонные провалы мрака.
— Я плохо вижу по ночам, Джошуа. Тебе придется выйти на свет.
Но, еще не договорив, она разглядела его. Он сидел под большой азалией.
— Что ты делаешь в кустах в такое время?
— Предаюсь медитации.
Она уловила легкую нерешительность в его голосе, пристыженность. Конечно, он сам все отлично понимает, подумала она.
— В позе лотоса, — сказал он, подходя к крыльцу. — Я совершенствуюсь в ней.
— Я видела такие картинки, — сказала Маргарет. — И помнится, Будда действительно сидит под каким-то деревом, но только не под азалией.
— Конечно, нет, мама, но дух тот же.
— О, разумеется, — сказала Маргарет. — Дух — великое дело.
— Мама, я хочу задать тебе один вопрос.
— Почему я явилась сюда среди ночи?
— А?.. Нет… — На его худом лице появилось недоуменное выражение, потому что это ему странным не показалось. — Мама, серьезно, я хотел бы поговорить с тобой.
— О своих планах.
— Да, — сказал он. — Да.
— Планы у тебя, конечно, обширные и далеко идущие.
— Мама, по-моему, можно было бы использовать мистицизм доктора Швейцера — конечно, без расистского оттенка — для практического разрешения проблем потерянного общества.
— Джошуа… — Она уставилась на высокого юношу, думая: я перекормила его витаминами… — Я совершенно не понимаю, что ты плетешь.
— Ах, мама, у тебя все начинает выглядеть таким дешевым и отвратительным!
Джошуа исчез в темноте.
Убедившись, что он не вернется, Маргарет отперла тяжелую дубовую дверь.
Поднимаясь по лестнице, она думала: весь дом пропах цветочной смесью, Анна повсюду рассовывает свои мешочки с дурацкими сухими лепестками. Но хоть они сухие и мертвые, а пахнут очень свежо…
Она постучала в дверь Анны, подождала, пока щелка внизу не осветилась, и вошла.
