Андрей Коровин - Ветер в оранжерее
Когда она уходила, худенькая и поджарая, покачивая своими довольно широкими в кости бёдрами, я глядел ей вслед, изо всех сил мечтая о том платье, на которое я очень скоро заработаю и которое куплю ей и надену на неё, и о том, как она в этом платье будет поворачиваться передо мной туда-сюда и затем, вытянувшись в струнку, спросит: “Ну что? Хорошо? Или как дурочка из переулочка?..”.
Приходила Елена, привёзшая мне из Киева переживший зиму прошлогодний каштановый лист, который она подобрала во дворе моего детства.
Приходила Ирина, вся на этот раз собранная, холёная, но с виноватым выражением в своих горячих, плывущих куда-то, глазах. Непререкаемым тоном привыкшей к удачам женщины она предлагала мне помощь: лекарства, врачей и хорошую работу после выписки.
Алкоголики не приходили.
Началась сессия у заочников пятого курса. Приехали Деникин и Рома Асланов. По ночам, зная, что Рома уже в общежитии, я просыпался от ревности и затем подолгу лежал, мучаясь невозможностью тотчас же обнять Лизу, её горячее худое тело; лежал и думал, думал, думал — строил планы.
Литературе в этих планах никакого места не отводилось.
ЭПИЛОГ
Воспоминания — нечто столь тяжкое, страшное, что существует даже особая молитва о спасении от них.
И. Бунин
Зоя Ивановна не была, очевидно, той миной, на которой нам с Кобриным суждено было подорваться; она была скорее чем-то вроде камешка на автостраде — мы летели куда-то на умопомрачительной скорости, и на этом камешке нас сильно тряхнуло и бросило в сторону.
Нужно, конечно, объяснить читателю (я как-то упустил это из виду в конце предыдущей части), что Зоя в конце концов была доставлена родственникам в целости и сохранности, если позволительно так выразиться в этом конкретном случае. Больше я никогда не видел её.
Кобрин развёлся со своей странной голубоглазой женой, которой когда-то посвящал рассказы и которую позже заставлял мыть мужскую уборную. Разведясь, он стал всё больше усваивать какой-то надрывный и тягуче-меланхоличный жизненный тон, а вместе с ним и определённые привычки, которые — разрушительной силой своей — играючи соперничали с алкоголем.
Я несколько раз встречался с ним в течение приблизительно года после “Зои Ивановны”, затем потерял его из виду.
Уехав в Киев (с выстриженным пятном на голове — в том месте, где зашивали лопнувшую кожу) и выдержав ряд столкновений с матерью, я устроился в “коммерческую структуру” на должность, связанную с частыми поездками. В этой структуре я понемногу учился зарабатывать деньги, то есть воровать, если выражаться точнее; и вскоре купил Лизе платье. Лиза отказалась от обхода многочисленных лавок и разнообразнейших торговых заведений, и мы купили то, которое понравилось ей в первом же из магазинов. Платье великолепно сидело на ней, облегая её худую, ловкую фигуру с небольшой грудью и красивой волной углубления в пояснице.
От домика в Переделкино она тоже почему-то отказалась, и мы по-прежнему встречались в общежитии.
Лиза приезжала ко мне в Киев, мы ездили по разным городам: Ялта, Одесса, Рига; я мучительно переживал каждую секунду расставания с ней.
Всё это время, вплоть до окончательного разрыва с Лизой, я ни разу не влезал в чёрную трубу запоя, хотя частенько и нажирался, говоря попросту, как свинья.
Последней нашей поездкой стала поездка в Красноярск к Серёже Деникину.
Мы отправились туда на следующий после дуэли с Кобриным год, в конце апреля.
Я по-прежнему любил Лизу, и это было такое чувство, которое я уже никогда после этого не испытывал ни к одной женщине.
В Красноярске сквозь едва различимую зелень раскрывающихся повсеместно почек дул свежий ветер с Енисея. Мы гуляли по улицам. Серёжа с несколько неживым восторгом только что проснувшегося человека показывал нам всякие примечательные места, по дороге часто забегая за пивом. Лиза всё больше молчала, и задумывалась, и смотрела вдаль — глаза её чернели и суживались.
Весь последний день мы пили в крошечной квартирке Серёжи, никуда не выходя, слушая старый рок и Джима Моррисона. Нам с Деникиным приходилось делать некоторое усилие, чтобы вызвать достаточную, на наш вкус, ностальгию.
Провожать меня и Лизу Серёжа вышел с двумя десятилитровыми пластмассовыми канистрами, белой и голубой, в которых темнели наспех выполощенные пивные подонки. Перед домом Серёжи был довольно высокий и крутой холм, на котором играли дети. В свежей полупрозрачной траве, по самой нижней части этого холма чернела короткая косая тропинка, ведущая к автобусной остановке. Мы с Лизой прошли по этой тропинке, а Серёжа, с канистрами в руках, взобрался на самую верхушку холма, затем спустился с противоположной стороны и, обойдя по кругу чуть ли не всё это возвышение, наконец появился у остановки.
Мы ждали его молча, и мне не нравилось это молчание.
Когда Серёжа подошёл к нам и от канистр пахнуло кисло-амммиачным запахом, я спросил его:
— Серёжа! Зачем ты ходил вокруг?
— А я так веселюсь, — ответил он, взмахнув своей длинной смолянистой чёлкой.
…Недели через две, объясняя, почему мы должны расстаться, Лиза сказала:
— Не хочу, чтобы ты… чтобы мы — веселились, как Деникин.
В последовавшие месяцы я уволился из коммерческой структуры, перейдя в структуру параллельную, в которой за глаза меня называли “отвязанным”.
Чёрные запои, в норы которых я стал основательно забиваться приблизительно три-четыре раза в год, сильно мешали моей новой работе, и в один прекрасный момент пришлось спешно уехать на жительство в Варшаву.
В польской столице наиболее употребительными из выражений стали “или коштуе?” (что значит “сколько стоит?”) и “пшелев люб готовка”. Последнее — это не то чтобы какой-нибудь Пшелев (почти лев) любил какую-нибудь готовую на всё Готовку. Это всего лишь хорошо знакомый (и теперь уже, к сожалению, всем без исключения — даже детям и нищим) “нал-безнал” — отвратительнейшее порождение нового времени, нисколько не лучшее старого “андерграунда” или фальшивого, но почти безобидного, литинститутского — “мастер”.
Мне приходилось бывать в Москве, однако я никогда не приближался к зданию Литературного института на Тверском бульваре и тем более — к зданию общежития.
Страх перед воспоминаниями удерживал меня. Что-то огромное, тёмное и грузное (казавшееся даже больше меня самого) лежало внутри меня, и из-под низу эту пугающую массу подмывало тоненьким дрожащим лучиком гибкого и тугого мелодичного ручейка. Ручеёк, оставляя щекочущее леденяще-безумное чувство, тыкался то туда, то сюда, угрожая пробиться сквозь тёмную массу и обрушить её. И теперь, не зная (впрочем, как и всегда до этого), что будет дальше, что последует за крушением тяжёлого непрозрачного холма, занимавшего почти всё место у меня внутри, я боялся этого крушения.
Страшные головные боли преследовали меня все эти годы. Кроме этого, стали происходить и другие, очень неприятные вещи…
Ну так вот…
В сентябре этого года на улице Горького-Тверской я лицом к лицу столкнулся с Валерой Солтузом, бывшим литинститутовцем, третьестепенным персонажем настоящего повествования, теперь ещё более сутулым и ещё более худым, чем несколько лет назад.
Я не желал разговаривать с ним, но всё же мы постояли несколько минут посреди тротуара, мешая прохожим и неловко обмениваясь малозначащими словами.
— А знаешь, — сказал Солтуз, пряча почему-то глаза, — Лиза Петрова ушла в монастырь.
— Да? — спросил я, взглянув вверх, где сероватое небо пересекали троллейбусные провода, затем переведя взгляд на огромную витрину на противоположной стороне улицы и на чёрные босые манекены, сидящие в ней, затем уставившись на брюки Солтуза, порванные буквой “Г” и аккуратно заштопанные.
— Давно? — спросил я.
— Года два назад, — ответил Солтуз.
Попрощавшись с Солтузом и сойдя с Тверской, я шёл некоторое время переулками любимейшего из городов по направлению к центру, затем торопясь, почти бегом, снова выскочил на Тверскую и, поймав такси, поехал в гостиницу.
В номере, не снимая плаща, я сел к телефону и довольно быстро узнал телефоны всех Кобриных, проживающих в Томске. Через несколько минут мне ответила Анна Михайловна, мама Игоря Кобрина.
— Игорь в больнице, — сказала она, как говорят о чём-то тяжёлом и неприятном, но давно привычном.
Я в это время глядел в окно номера на остывающий в жиденьких тучках и городских дымах закат.
— А что с ним? — глупо переспросил я.
Анна Михайловна заплакала.
Некоторое время я слушал короткие гудки, затем повесил трубку.
