Ильза Айхингер - Мимо течет Дунай: Современная австрийская новелла

— Он всегда жил только ради своих дочерей и к старости свихнулся на этом. Я полагал, что вы это заметили. — И уже в дверях, прощаясь со мной, изящный пожилой господин добавил: — Он тяжело болен, надо было его щадить.

Теперь уж я совсем не знал, что бы еще предпринять. Все дни напролет я просиживал в недорогих кафе, а когда мои часы и мой черный костюм надолго застряли в ломбарде, просто сидел в парке, считал проезжающие машины или капли дождя и все время в бессильной злобе думал: «Тайну она унесла с собой в могилу». Может быть, я при этом прибавлял: «Как вносят чемодан в купе». А может быть, еще: «Надо только хорошенько копнуть».

Я даже не знал, где ее могила, а у кладбищенского сторожа память заработала лишь после того, как я ее слегка подмазал. Я разорвал пополам стошиллинговый билет — я только что опять побывал в ломбарде — и дал ему одну половину.

— Вторую вы получите после того, как выясните, где эта могила. Вам придется только полистать ваши книги.

Уже на следующий день он указал мне могилу, однако на кресте значилось другое имя. Он сказал:

— Эта могила стояла заброшенная бог знает с каких пор, и сюда захоронили еще кого-то — прямо гроб на гроб, — так уж водится.

Я отдал ему вторую половину сотенного билета, а он сказал:

— Кто ж его у меня теперь возьмет?

— Любой банк, раз номера на обеих половинках совпадают.

Тогда он проверил номера и сразу повеселел.

После этого я — нарочно, пока он не ушел, — купил букет цветов и сложил руки, словно бы для молитвы.

Через некоторое время я был уже уверен, что найду эту могилу в темноте. Я ждал целую неделю, пока не наступило полнолуние.

Придя на кладбище за полчаса до того, как там запирают ворота, я немного постоял перед могилой, потом забрался вглубь и спрятался в маленькой часовне, примыкающей к задней стене. Более двух часов провел я в этом прохладном убежище, в обществе каменного ангела и своей фляжки. Когда совсем стемнело, я прокрался к сараю с инструментами и взял кирку и лопату. Если кирка, вонзаясь в землю, натыкалась на камешек, то произведенный ею звук отдавался в моих ушах разрывом бомбы. Я обернул кирку носовым платком, но после первого же удара платок соскочил и застрял в земле. Кроме того, оказалось, что я плохо представлял себе, сколько земли мне придется перебросать лопатой. Холмик я, правда, уже срыл, но достигнуть глубины никак не мог и был вынужден все чаще делать передышки и прикладываться к фляжке. Все часы — сколько их ни было вокруг — уже пробили полночь, потом час, потом два часа, а вырытая мною яма была мне едва по колено, так что, когда полицейский и сторож схватили меня за плечи, я прямо-таки обрадовался, что больше не надо копать. В жизни своей я не чувствовал себя таким усталым.

К середине дня меня отпустили, и теперь мне нужен был адвокат. Сначала я подумал было о докторе Цааре, но потом мне вспомнился один мой собутыльник из клуба художников, который в то время учился на юридическом факультете и всегда говорил, что хочет завести практику в Линце — своем родном городе. Действительно: в телефонной книге значилось его имя — доктор Алоис Редлингер. Он предложил мне рюмку коньяку, потом внимательно выслушал мой рассказ, задал несколько вопросов и переправил меня к психиатру. Психиатр оказался здоровенным и грубым дядькой; он простукал меня вдоль и поперек молоточком, заглянул мне в глаза, велел вытянуть вперед руки и растопырить пальцы, а между делом угощал меня сигаретами и расспрашивал обо всем: не только о прадедушке, но и о моей матери, о моей сестре, о моих тетках, о моей учебе, о Герде и Гарри Голде, о семействе Вудицль. И я все ему рассказал, умолчав только о том, что у меня есть ребенок. После моего визита к психиатру доктор Редлингер заявил: «Не слишком благоприятное для тебя заключение», а меня пот прошиб при мысли, что психиатр определил у меня душевную болезнь, delirium tremens,[43] например, или что-нибудь в этом роде (я не очень-то разбираюсь в этих делах).

— Ты слишком нормальный для того, чтобы тебе эта выходка сошла с рук, — сказал доктор Редлингер. Это значилось в заключении психиатра, кроме того, там что-то говорилось и об умственных способностях выше среднего уровня, и — благодарение господу! — о некой навязчивой идее.

— Вот за нее-то мы и ухватимся, — сказал Редлингер, и я получил четкие инструкции, как держать себя на суде.

А пока что он основательно занялся расследованием и однажды сказал мне:

— Эта проделка с мнимой беременностью и мнимым абортом — самый ловкий трюк, какой мне когда-либо встречался. Раньше они действовали куда примитивней: завязывали где-нибудь в кафе знакомство с человеком, потом доносили на него, что он эксгибиционист. Первый, кого они потянули в суд, влип как кур в ощип, он, бедняга, уже дважды разводился, а судья не терпел разведенных. Второй не стал платить — его оправдали за недостатком улик, а третий сумел их разоблачить. Но до этого десятки людей, должно быть, платили им отступные — только бы жена не узнала, что он был в кабаке с какой-то девкой.

Далее он сказал:

— А Вудицль срывал такие куши, нашему брату хватило бы до конца жизни. Пенициллин. Как-то раз он поругался со своей старухой, и дело раскрылось. Цаар его вытащил, это он мастерски обстряпал, видимо, у него были на то свои причины, — но уж это, пожалуйста, пусть останется между нами!

Я кивнул.

— У Фибига обивают пороги одни только старые бабы — бабы мужского пола. «Швейгль и сын» как раз хорошая фирма — это лучшее сыскное агентство в нашем городе, только сами они ужасно смешные и церемонные. Но твое дело было безнадежным с самого начала, ты бы мог получить наследство только в том случае, если бы сохранилось завещание твоего прадедушки. Ну ладно, оставим эту тему! — И еще он добавил: — Правда, я никак не думал тогда в Вене, что ты такой олух.

— Я тоже, — сказал я.

Я спросил, чем, по его мнению, кончится мое дело, и он сообщил мне с довольно-таки хмурым видом:

— Вообще-то за это полагается самое малое — месяц, но мы уж как-нибудь сведем все к двум неделям. Две недели условно. И разумеется, возмещение убытков. Чего ты, собственно, надеялся достичь этим гробокопательством?

— Сам не знаю, — ответил я. — Может быть, я надеялся найти какое-нибудь кольцо, цепочку, амулет — какую-нибудь вещицу, которая могла бы дать ключ к разгадке.

— Да ведь это была чужая могила — ради ста шиллингов сторож не счел своим долгом потрудиться и показал тебе первую попавшуюся.

«Вставная челюсть», — подумал я.

Выпив рюмку коньяку, я простился с Редлингером и вышел на улицу. И мне сразу же захотелось вернуться обратно…

Эта история произошла, когда я был во втором классе. Мне дали дома несколько грошей, и я решил купить сигарет.

«Дайте самых дешевых, на все деньги — меня послал один дяденька, он там, за углом», — так я сказал табачнице, а по дороге из школы выкурил все шесть сигарет, вернее, сосал их и давился дымом. На улице я фасонил перед другими ребятами, а когда вернулся домой, чуть не отдал богу душу. У меня началась рвота, мама уложила меня в постель и вызвала врача. Ребята наябедничали учителю, и, когда на следующее утро я все-таки явился в школу, они принялись меня дразнить: «Курец-огурец! Курец-огурец!» Недели две после этого (а может быть, всего несколько дней) я пребывал в уверенности, что все знают, как я опозорился, насмешливо указывают на меня пальцем и думают при этом: «Вот он, этот курильщик, вы только поглядите на него!» И я не решался смотреть людям в глаза — целые две недели (а может быть, всего несколько дней). Вот и теперь мне сразу захотелось вернуться обратно в дом, в темную переднюю, но только мне было уже не семь лет, а почти двадцать восемь. Я двинулся дальше, напряженно думая о том, куда мне податься — в Вельс, к тете Ренате или в Вену. Но, подойдя к кассе вокзала, я вдруг спросил билет в Эннс. Чей-то чужой голос — он принадлежал мне — сказал: «До Эннса». Говорят, что, когда у человека на языке вертится какое-то слово и ему наконец удается его вспомнить и произнести, он испытывает чувство подлинного счастья или, по меньшей мере, чувство избавления. Я сказал: «До Эннса», и меня охватило это чувство.

У калитки небольшой виллы на Вокзальной улице все еще висела табличка с фамилией ее матери. Калитка была заперта, и я позвонил: тогда она появилась в дверях и спустилась по ступенькам с крыльца; на ней был светло-серый фартук с пестрой каймой: значит, она замужем, подумал я. Дойдя до нижней ступеньки, она узнала меня, но не покраснела и не побледнела, не схватилась за сердце, не закричала — ведь мы не виделись целых десять лет, — а только ускорила шаги, отодвинула засов и сказала:

— Надо опустить руку за забор и нащупать засов — тогда можно не звонить.

Я все смотрел на ее правую руку — искал обручальное кольцо, но хорошенько рассмотреть ее смог, только когда она взялась за ручку двери — кольца не было. Я спросил: