Александр Жолковский - Эросипед и другие виньетки
Хотя, вроде бы, раз уж «Вертер» написан, неплохо бы научиться его читать.
Ординарный профессор
Году в 1991-м в Москве проходил один из семинаров совместной российско-американской группы по изучению советской культуры. Тогда такие контакты были сравнительно внове, и семинар собрал сильных докладчиков и активную молодую аудиторию. Там я познакомился с совсем еще молодым, только-только из провинции Курицыным и некоторыми другими будущими знаменитостями. Но больше всего мне запомнились выступления одного коллеги из эмигрантов. Он высказывался очень часто, каждый раз начиная свою речь приблизительно так:
— Возьмем простой житейский пример. Вот, например, я, ординарный профессор N-ского университета, хочу…
Случаи приводились действительно обыденные — с покупкой продуктов, посещением библиотеки, заказом билетов и т. п., но над ними, как стяг, реяло имя престижного американского университета.
Университета и коллеги не называю — nomina sunt odiosa. В глоссе нуждается, боюсь, слово ординарный. Так в дореволюционной номенклатуре именовался штатный профессор, т. е., по-теперешнему, полный, постоянный, tenured; экстраординарным же назывался, наоборот, внештатный.
«С Гомером долго ты беседовал один…»
Изучая, в ходе работы над книгой о Бабеле, бабелеведческую литературу, особенно высоко я оценил двадцатилетней давности книгу Джеймса Фейлена (Falen). При этом я обратил внимание, что за полтора десятка лет жизни в Америке и исправного посещения конференций мне ни разу не пришлось столкнуться с ним лично.
Наша с Ямпольским книжка вышла осенью 1994 года, и я захватил несколько экземпляров на славистическую конференцию, проходившую в Сан-Диего (благо, недалеко) в самом конце года. Один я подарил Наталии Первухиной, с которой там познакомился. Разговорившись с ней, я узнал, что она работает на одной кафедре с Фейленом.
— О, это автор самой лучшей книги о Бабеле, — встрепенулся я. — И, надо же, я никогда его не видел. Он что, на конференции не ездит?
— Почему? Он здесь.
— Но его нет в программе!
— Он приехал без доклада — мы целыми днями интервьюируем кандидатов на работу.
— Познакомьте меня.
— Обещать не могу. Он ни с кем не общается.
— Скажите ему, что я его прекрасно понимаю — у меня даже был такой соавтор (Юра Щеглов). Много времени я у него не отниму. Мне бы только пожать его руку и преподнести книгу.
— Я передам, но, честно говоря, не знаю, что из этого выйдет.
На другой день, в условленное время Наташа появилась в условленном месте с ожидаемым ответом.
— Ну, что?
— Знакомиться он не будет, но книгу примет.
— Нет уж, книгу он купит…
Кажется, он воздержался и от этого, но по Наташиному экземпляру с книгой ознакомился и в дальнейшем вернул комплимент, передав, что ставит ее выше всего написанного о Бабеле.
А еще через пару лет вышел его английский перевод «Евгения Онегина», который, по единодушному мнению рецензентов, превзошел все предыдущие (их около десятка).
Name dropping
Как-то потребовалось объяснить смысл этого отсутствующего в русском языке оборота. В качестве хрестоматийного примера я привел стилистику недавно (в 1995 г.) опубликованной книги мемуаров. Собеседник попросил меня быть конкретнее. Тогда я вспомнил фразу из этой книги, являющую поистине квинтессенцию щеголяния короткостью с великими: «Когда ехали по шоссе хоронить Ахматову, Бродский показал мне место, где погребен Зощенко». Текст чеканный, незабываемый. Тут ни убавить, ни прибавить, все места заняты кем надо.
Казалось бы, такую несложную вещь, как сведения о могиле Зощенко, можно доверить и шоферу (у Пушкина ямщик просто указал бы кнутом на восток), но, как говорится, noblesse oblige. Правда, питерские знакомые говорят мне, что Зощенко лежит вроде не по дороге к Ахматовой, но ради такого дела и десять верст не крюк. Хоронить, так с музыкой!
Хум хау
Все зависит от точки зрения.
В «Лос-Анджелес Таймс» недавно был забавный обмен репликами. По поводу материала о владельце петуха, будившего соседей, одна читательница пишет, что она спит как раз очень крепко и на будильник, будучи глуховата, не реагирует. Она спрашивает, где можно купить петуха. Дамочка избирает роль мучителя столь невинным образом, что закрадывается сомнение в подлинности сюжета: очень уж ловко моральная глухота корреспондентки мотивирована физической. Вспоминается ворошиловский стрелок, недоумевавший на Пушкинской площади, почему памятник поставлен не тому, который попал.
Подоплека подобных ракурсов может быть самая серьезная. У Окуджавы есть стихотворение «Храмули», про «серую рыбку с белым брюшком». Сначала она изображается «счастливой подковкой», которая «шевелится… в движении чистой струи», но в конце концов ее съедают. Вот как это подано:
Представьте, она понимает призванье свое /…/ ей клятвы смешны, / с позолотою вилки смешны, / ей теплые пальцы и тихие губы нужны, / ее не едят, а смакуют в вечерней тиши, / как будто беседуют с ней о спасенье души.
Рыбке вменяется полное понимание ее ритуальной роли в «нашем» спасении.
В рамках христоподобной трактовки Пушкина Дантес играет ту же роль, что Иуда в евангельской истории по Леониду Андрееву. Призвание Пушкина/Иисуса — быть принесенным в жертву, а Дантеса/Иуды — ему это устроить. «Стрелял, стрелял в него этот белогвардеец, и раздробил бедро, и обеспечил бессмертие!..»
Христос, кстати, не всегда выступает в страдательной роли. Разъясняя американским первокурсникам заглавие «Бесов», я начинаю с пересказа его евангельского источника:
«[В]стретил Его человек, одержимый бесами… и в одежду не одевавшийся… [М]ного бесов вошло в него. И они просили Иисуса, чтобы не повелел им идти в бездну. Тут же на горе паслось… стадо свиней, и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы… вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло… Пастухи… нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме» (Лук. 8: 27–36).
Тут все хорошо — и забота о пациенте, вплоть до его туалета, и доброжелательность к бесам, хотя не совсем ясна разница между непосредственным низвержением в бездну и отправкой туда в свином обличии. Беспокойство в американской аудитории вызывает неспровоцированная жестокость по отношению к свиньям. Отвечать приходится в том смысле, что, согласно иудаизму (а Иисус, напоминаю я, был иудеем, «время было такое»), свиньи — твари некошерные, так что туда им и дорога. Тем более, Иисус лишь идет навстречу пожеланиям бесов. Еще эффектнее было бы, конечно, если бы просьба исходила от свиней…
Американцам с детства прививается априорная любовь ко всему живому, в том числе к вредителям, даже крысам; исключение составляют тараканы и киношные злодеи, the bad guys. Сознание неприкосновенности животных сочетается с неосведомленностью о Библии — ввиду тщательного отделения церкви от государства и, значит, школьного образования. Нести слово Господне в класс выпадает мне, советскому иммигранту, атеисту и выходцу из на редкость жестокой культурной среды.
Жестокостью была пропитана вся советская культура, включая нон- и полу-конформистскую, например, любимые мной кинематограф Эйзенштейна и дискурс структурной лингвистики. Я осознал это далеко не сразу, ибо горячо разделял экзистенциальный пафос структурализма — желание именем Науки жестко перечеркнуть пошлости официального гуманизма. В обстановке противостояния трудно было отдать себе отчет в глубинном сходстве структуралистской «железности» с марксистско-ленинской. Вообще, семена жестокости легко перелетали с одного цветка на другой.
Среди культовых текстов послесталинской эпохи был французский фильм «Фанфан-Тюльпан», с Жераром Филиппом и Джиной Лоллобриджидой (1952; к нам он дошел несколько позже). В одной особенно запомнившейся сцене Фанфан-Тюльпан с приятелем пробираются в королевский дворец и оказываются под столом, на котором главнокомандующий разворачивает перед Людовиком XV план сражения:
«Ваше Величество, правый фланг я расположил на левом фланге». — «Понятно. А… левый фланг — на правом?» — «Левый фланг я, с позволения Вашего Величества, поместил в центре». — «А-га. А центр, значит, на правом фланге?» — «Совершенно верно, Ваше Величество». — «Ну, что ж, диспозиция довольно-таки коварная. А что… неприятель?» — «Неприятель не возражает. Обещаю Вам не менее десяти тысяч убитых».
В это время в другом конце залы раздается шум и появляются стражники с алебардами. «Что вам нужно?» — «Ваше Величество, во дворец проникли двое неизвестных…» — «Вот и прекрасно. Найдите их, поймайте, повесьте — и не смейте мне надоедать!» Двое неизвестных под столом переглядываются.
