Т. Корагессан Бойл - Дорога на Вэлвилл
На этом разговор и закончился. Доктор Келлог в ярости швырнул трубку. Перед его мысленным взором возникли лица: брата, умирающего Дэба и Джорджа – всегда Джорджа. Келлог надвинул на глаза козырек и склонился над столом.
* * **Значительная часть персонала ожидала его в большой гостиной, когда он вошел туда в сопровождении Блезе. Шеф знал каждого из них, каждому в свое время сделал что-нибудь хорошее, одарил своим вниманием. Медсестры, рассыльные, повара, дворники, электрики, посудомойки, взбиватели орехового масла – здесь собралось человек двести, а то и больше; остальные, сохранившие преданность ему, Санаторию и филантропии, сюда не пришли. Во главе толпы доктор увидел Мак-Микенса – пухлолицего, плоскоголового, кривоносого ирландца, сплошь, до самых пальцев, поросшего густыми черными волосами. Черт бы побрал этих ирландцев, раздраженно думал доктор. Им всегда всего мало, они похожи на поросят, которым не хватило титьки у свиноматки. Этот Мак-Микенс – настоящая язва, разбойник. Как только все поутихнет, надо будет немедленно его уволить.
В зале стало тихо, доктор Келлог поднялся на подиум и склонил голову.
– Друзья мои, – начал он, все еще не поднимая глаз, – мои дорогие служащие, мои единомышленники-вегетарианцы. У меня трагическая новость, которая всех вас очень опечалит. – Тут он поднял взгляд, и все увидели, что его глаза полны слез. – Один из вас, один из людей, поистине бесценных для нашего великого, уникального дела благотворительности, которому все мы, даже самые незаметные и недавно поступившие в Санаторий, здесь служим, – пал. Да, друзья мои, мой наперсник и секретарь, хороший и добрый человек Пултни Дэб умер.
Кто-то ахнул. Раздался приглушенный гул голосов, кто-то закашлялся, потом наступила напряженная тишина.
– Это произошло сегодня утром, можно сказать, только что. Он пал на боевом посту. Пултни Дэб посвятил всю свою жизнь, до самого конца, нашему великому делу. Уже умирая, отправляясь в иной, лучший, мир, он все еще продолжал записывать под диктовку. Смерть его была внезапной, но разве все мы не умираем внезапно – мужчины, женщины, даже дети? Господь Бог в великой мудрости Своей создал нас несовершенными и хрупкими, подверженными капризам организма, грешниками, существами обреченными.
Больше никто не перешептывался, все смотрели на подиум. Келлог сделал паузу, снял очки, промокнул глаза платком.
– Да, – продолжил он, драматично повышая голос. – Пултни Дэб пал. Принес себя в жертву. Преждевременно окончил свои дни. И я спрашиваю, кто будет следующим?
Ответа не было.
– Мы говорим, что он умер скоропостижно, но это всего лишь утешение, не более того. А я скажу вам вот что: смерть Пултни Дэба была вполне предсказуемой, даже очевидной для всякого, кто не слеп. Она читалась в багровости его щек, в блеске глаз, в нездоровом цвете кожи и складках жира… Он был одним из тех несчастных, нераскаявшихся миллионов мужчин, женщин и детей в этой стране – да и во всем мире, – кто пренебрегает долгом перед своим телом, этим бесценным храмом, самим Господом данным своим детям. Все вы знаете, сколько опасностей таит в себе неправильная диета. Вы знаете, какому риску подвергают себя мясоеды, пьяницы и потребители кофе. Вы знаете, насколько суровой и беспощадной может быть природа. И вот что я скажу вам, мои друзья и служащие, мои соратники, славные миссионеры: Дэб пал жертвой автоинтоксикации.
В дальнем углу зала горела одна-единственная лампа. Холодный ветер позвякивал стеклами, низкие тучи нависали прямо над зданием, словно оно было ковчегом, затерявшимся в океане. Доктор воздел руки кверху и поднялся на цыпочки. Его глаза пробежались по лицам собравшихся.
– Да! – вскричал он. – Автоинтоксикация! А ведь этот человек был одним из нас, был посвящен в новейшие достижения прогресса. Что же говорить об остальных? О тех мириадах невежественных, обреченных, приговоренных к безвременной, неотвратимой кончине во цвете лет?
Он снова опустил голову. А когда заговорил, щеки были мокры от слез.
– А вы… – его голос жалостно дрогнул, – вы говорите о деньгах, о корысти. О наживе. Вы собрались здесь, в этой цитадели Здорового Образа Жизни и бастионе Истины, чтобы я дал вам – здоровым, умным, дисциплинированным людям, которых ожидают долгие годы плодотворной и гармоничной жизни, – чтобы я дал вам больше денег. – Он всплеснул руками. – Поверьте мне, я бы с удовольствием сделал это, если б мог. Я знаю, как мало мы платим даже наиболее опытным из вас. Знаю, какую аскетическую жизнь ведут медсестры в первый год работы. Им дается лишь крыша над головой, форма – и знания. Но разве этого мало? Кто скажет, сколько денег стоит знание? То знание, которое спасет жизнь вам и тысячам тысяч тех, кому повезло меньше, чем вам? Вы – миссионеры, я – миссионер, и паства наша – все человечество. Можете ли вы сказать, как оценить это, сколько это в денежном выражении?
Голос доктора гремел на весь зал. По меньшей мере половина аудитории всхлипывала, и белые платки словно заявляли о готовности капитулировать. Одна медсестра второго года службы, стоявшая в первом ряду, смотрела на Шефа мягким лучезарным взглядом, ее некрасивое лицо светилось изнутри. Доктор откашлялся, одарил собравшихся взглядом, полным глубокого сострадания.
– Себе я ничего не беру, – тихо сказал он. – Ни единого цента. Вы это знаете. Все свое время – а вы знаете, сколько времени я посвящаю этому учреждению, – я бесплатно, добровольно, с радостью посвящаю службе человечеству. Вот какова моя жизнь… И я искренне, страстно надеюсь, что и вы свою жизнь проживете так же. Я не прошу вас помолиться за вашего павшего товарища – Пултни Дэб не захотел бы этого. Я хорошо знал сердце этого человека, лучше, чем любой из вас, и мне известно – он хотел бы, чтобы вы сомкнулись вокруг его имени и пошли с ним в бой. Не плачьте по Пултни Дэбу, друзья мои. Используйте его имя как таран, как копье, как сияющий символ нашего священного дела…
И тут маленький человечек в белом костюме запел. Его хрупкий, дрожащий от скорби голос постепенно набирал силу, словно черпал ее в родственных душах, собравшихся в зале:
Вперед, Христовы воины,Вперед, как на бой!С крестом ИисусовымВперед идем, как встарь…
Тут доктор сошел с подиума, правой рукой отсчитывая такт. Гимн, подхваченный множеством голосов, взмыл к потолку; шагающий к дверям Келлог видел со всех сторон залитые слезами лица и тянущиеся к нему руки.
* * *На Санаторий спустилась ночь. Закончился день, поставивший точку в жизни Пултни Дэба, а доктор Келлог и его новый секретарь А. Ф. Блезе в этот поздний час продолжали работать. Доктор, как обычно, одержал победу, но какой ценой? У него болел желудок, ныли суставы, покраснели глаза. Слишком много проблем, слишком много неотложных дел, слишком много жадных рук, тянущихся к его карманам. Несмотря на все преимущества физиологической жизни, на твердость души и тела, Келлог был в депрессии. Он устал. К тому же кризис пришелся на самый мрачный, холодный период года.
Собранный и деловитый Блезе сидел за пишущей машинкой под лампой и перепечатывал надиктованное Шефом. Ветер все не стихал, и, на минуту отвлекшись, Келлог услышал, как он завывает в кронах деревьев. Доктор повертел в пальцах ручку, повозил туда-сюда по столу ножницами. Он вдруг вспомнил о Флориде. Золотое солнце, жизнетворное солнце. Пальмы. Бриз. Песок. Майами-Спрингс! Вот было бы чудесно…
В дверь постучали.
Блезе дернул головой, словно сторожевой пес.
– Меня здесь нет, Алоизиус, – сказал доктор.
Блезе встал, приоткрыл дверь и сказал в щель:
– Доктора здесь нет. Он вернулся домой.
Потом секретарь шагнул в коридор и быстро захлопнул за собой дверь, однако Келлог успел услышать голос, донесшийся снаружи, – он проскрежетал по душе доктора, как ноготь по стеклу. То был голос Лайонела Беджера. Беджер! Келлог совсем про него забыл. Ну да, кажется, по графику предполагалось, что Беджер снова приедет со своими лекциями и останется – неизвестно на сколько.
– Я знаю, что он здесь! – донесся сквозь дверь хриплый голос Беджера.
– Уверяю вас, сэр… – возражал Блезе.
Доктор представил огромную, с отекшим лицом, голову Беджера, курчавые рыжие волосы, выпученные глаза, упрямую челюсть. Во время предыдущего визита Беджер имел наглость отчитать Келлога за то, что тот носит обувь, сделанную из кожи животных, в то время как он, Беджер, летом и зимой обходится веревочными сандалиями. Лайонел Беджер был фанатиком самой последней пробы, почти что флагеллантом вегетарианского движения. Келлог втягивал голову в плечи при одной мысли о том, что ему придется снова иметь с ним дело. Только не сейчас, взмолился он, только не сегодня. Препирательство в коридоре продолжалось, за окнами шумел ветер, и видение Майами-Спрингс во всем своем сине-зеленом великолепии вновь предстало перед доктором. Организованный отдых без скуки.
