Александр Проханов - Скорость тьмы
— Горючим заправился? — Ратников почти бежал по причалу туда, где сияла металлом, стеклом и пластиком великолепная яхта.
— Так точно, Юрий Данилович, полный бак.
— Водка есть на борту?
— Полный бар.
— Заводи! — кинулся по трапу на борт, не понимая, зачем он здесь, куда его влечет, от какой напасти убегает, к чему, безымянному и спасительному, стремится.
Яхта рокотала могучим двигателем, плавно и мощно шла в разлив. Разваливала на две стороны пласты зеленой воды, выпахивала бурную, кипящую борозду. Ратников стоял на носу, хватая ноздрями студеные ароматы, подставлял разгоряченную грудь ветру, щурился на сияющее отражение солнца. Ровная мощь двигателя не успокаивала его, а лишь усиливала давление в непомерно разросшемся сердце. Ветер врывался под рубаху, и не мог охладить пылающий, во всю грудь, ожег. Глаза не выдерживали слепящего света, закрывались, и тогда в них загорались красные кровавые бельма. Он страдал, задыхался, в его горле бурлил и не мог вырваться больной клекот. В голове, от виска к виску перекатывалась истерзанная, незавершенная мысль: «За что? Откуда моя тоска? Во что я превратился? Где моя гордость и сила?»
Он чувствовал, как из глубины поднимается безымянное, больное, свирепое, доставшееся ему по наследству, замурованное во тьму дремлющего прошлого. Бесформенное существо, которое пробуждалось от спячки, начинало шевелиться, горбить косматую спину, вставать из берлоги, сбрасывая с загривка легкий сор.
Вернулся в салон. Приблизился к шкафчику бара. Извлек бутылку водки и хрустальный стакан. Заметил лицо оглянувшегося из рубки Лексеича. Наполнил стакан и медленно, жадно выпил до дна, чувствуя злую горечь водки, которая пролилась в него, как струя расплавленного свинца. Поставил стакан, отер рукавом губы и снова вышел на палубу. Стоял, опершись о поручень, глядя, как выдавливается из-под борта тугая стеклянная волна. Ждал, когда хмель колыхнет тело. Но не было желанного опьянения, лишь зорче и злее смотрели глаза, тяжелее ухало в груди, и вставало из-под сердца, как из-под лесной коряги, дремучее чудище, поднималось на задних лапах.
«Не будет по-вашему! Не сдамся! Не побегу умолять! Я — волгарь! С волгарями шутить не след!». Эта мысль принадлежала уже не ему, а поднявшемуся на задние лапы косматому чудищу, готовому на хищный прыжок, на свирепый рев, на сокрушительное буйство.
Они шли в открытом море с едва различимой волнистой тенью берега. Среди струящегося разлива просторно, слепо дрожало отражение небесного света, и в этом лучистом блеске, оплавленная, поднималась колокольня. Он смотрел на колокольню, чувствуя, как невыносимо больно было к ней приближение. Словно неслись к нему беззвучные голоса, серебристые птицы окружали его прозрачным трепетом, но он гнал их, не поддавался их чарам, их жестокому обману, их мнимой целомудренной красоте. Отрекался от них, не желал смотреть в сияние вод, которое было обманчивым, скрывало черную страшную бездну, в которую его опрокинули.
Кинулся к рубке, крикнул Лексеичу:
— Ну, куда ты прешь на эту кирпичную развалюху! Сворачивай, огибай ее! Полный вперед!
Лексеич молча кивнул, и яхта оттолкнулась, взревела, глуше зарокотала, и ветер зашумел в ушах, врываясь в ноздри и губы сладкой струей.
Он еще раз возвращался в салон, пил водку, добиваясь обезболивания, глухого шума вместо звучания ее знакомого голоса, душного тумана вместо ее дорого лица. Хмель явился жарко, рождая подобье злого веселья, необузданной ярости, потребность в рывке и ударе, обращенном то ли в мир, то ли на себя самого. Хотелось рвануть на груди рубаху, чтобы вместе с тканью разорвалась грудная клетка, и из нее вывалилось на свободу огромное красное, переполненное болью сердце.
Они преодолели бескрайний морской разлив и вошли в Волгу. С пьяной зоркостью он смотрел не проплывающий берег, песчаные откосы, красные сосняки, на островерхие белые колокольни на прибрежных кручах. Зеркальная вода отражала яркие рыжие оползни с поваленными, сползающими к реке деревьями. Над водой тянулись синеватые дымки рыбачьих костров, странно пахло парными березовыми вениками. В своем пьяном прозрении он замечал расходящиеся круги плеснувшей рыбы, опрокинутую сосну, кроной вниз, сползающую по круче, прибрежную церковь с покосившейся голубой главкой. Ему казалось, что под этой зеленоватой, с множеством отражений Волгой течет другая, донная река, таинственная и бесцветная, несет в себе иное воплощение его судьбы, его параллельную жизнь. А в небе, за кучевыми облаками, за прозрачными серебристыми перьями, в бескрайней высоте, течет еще одна Волга, небесная, божественная. Несет в себе его душу, ту, которая ему самому неведома, живет, не связанная с его земной юдолью. В этой горней душе скрывается какая-то высшая цель, неизреченная задача, ради которой он явился на свет. Перед тем, как ему умереть и исчезнуть, все три Волги сольются, и он поймет, наконец, кто он. Это расщепление личности было следствием опьянения, которое, вместо невыносимой тоски, рождало недоумение, сопровождаемое тончайшей болью.
Они проплыли Мышкин. На зеленых берегах, среди деревьев белел собор, светлели домики, у самой воды розовый, в зеркальной зелени отражался старый кирпичный дом. Ратников смотрел на отражение дома, и в его озаренной, пьяной голове возникало странное знание об этом старинном строении, о его сырых кирпичах, о зарослях крапивы, обступившей розовые стены, словно этот дом он уже видел когда-то, что-то важное, забытое случилось с ним в этом кирпичном заброшенном доме.
Яхта плавно скользила среди отмелей и песчаных круч, оставляя за собой расходящийся след, который достигал берега, стеклянный след ударял в песок, следовал попятам за яхтой мимо редких рыбаков, матерчатых палаток, полуголых, загоравших на пляже людей. И вид этих наивных палаток, безмятежных людей, не ведающих о его несчастье, породил в нем едкое раздражение, злое веселье, свирепое озорство. Стараясь твердо держаться на ногах, он прошел в рубку, где Лексеич мягко двигал штурвал, смотрел на экран радара с млечными кромками волжских берегов.
— А ну-ка дай штурвал! — потребовал Ратников, тесня капитала в сторону, — Дай, тебе говорю!
— А справитесь? — пробовал возражать Лексеич, скашивая глаза в салон, где на столе стояла бутылка водки и хрустальный стакан, — Здесь фарватер капризный, Юрий Данилович.
— Уйди прочь! — рявкнул Ратников, глядя бычьими, порозовевшими глазами, и Лексеич испуганно отскочил, уступая управление яхтой.
Ратников занял место перед просторным лобовым стеклом, за которым сияла река. Врубил на полную оба двигателя. Почувствовал, как глухо взревела яхта, вскипела под винтами вода, тугая, бархатная мощь повлекла вперед яхту, переливая в руки Ратникова упругие биения и рокоты. Сердце его переполнилось угрюмой яростью и слепой неуправляемой силой. Глаза, розовые, как у быка, выдавливались из орбит. Боковым зрением он видел оба берега, отлетающие буруны, которые клином убегали назад, ударяли в стеклянную гладь, ломали отражение берегов.
«Я волгарь, и с нами не сладить! Нашего брата не сломишь! Это мы будем вас ломать, а не вы нас!» — нелепо и грозно метались в нем мысли, принадлежа то ли ему, то ли давней родне, гулявшей по Волге среди колесных пароходов, дощатых барок, артелей бурлаков, испепеляя в этой гульбе свои состояния и жизни.
Качнул штурвал, приближая яхту к берегу. Под лесистой кручей на плоском песке стояла палатка, вяло дымился костер, два полуголых рыбака сидели на креслицах, забросив удочки. Тут же, белея незагорелыми телами, лежали женщины, нежились под солнцем, закрыв лица косынками. Ратников колыхнул руль, косо пошел на сближение, поднимая за кормой волну, выталкивая на берег стеклянный вал. Оглядываясь, видел, как волна смывает рыбаков, сбивает палатку, гасит костер, и женщины барахтаются среди пузырей и пены. Это зрелище развеселило его, он хрипло смеялся, возвращая яхту на середину реки.
«Хотите погулять, погуляем! Хотите поплясать, попляшем! Хлебните волжской водички! Ой, как сладко!»
Впереди, среди лесов, забелело, сверкнул золотой лучик. Приближался Углич. У Ратникова заныла грудь, — еще недавно, взволнованный и влюбленный, он проезжал через город, в предчувствии близкого, возможного счастья. Теперь золотой лучик собора блеснул, как насмешка. Белизна домов казалась злым напоминанием о его позоре. Город нес в себе старинное злодеяние, полоснувшее ножом по горлу московского царства. То же лезвие настигло его, ударило под левый сосок. Он ощутил тонкое проникновение боли. Выдавливал из сердца узкую сталь, стонал сквозь зубы, гнал яхту к ненавистному городу.
Перед тем, как начаться набережной, потянулся золотой пляж, полный людей. Из прибрежной воды торчали головы, в брызгах взлетали руки. Ратников, не сбрасывая скорость, шел вдоль пляжа, накрывая бурунами пловцов, смывая волной беспечных лежебок, чувствуя за спиной вопли, проклятья, кашель захлебнувшихся купальщиков.
