Захар Оскотский - Зимний скорый
Димка сорвался вперед. Зачем-то оттолкнул Марика, будто мало было места. Начал торопливо хватать и сбрасывать вниз комья глины, отзывавшиеся из ямы звонкими ударами, словно освобождающе лопались перетянутые болевые струны…
По дороге с кладбища парни-помощники отстали, старушек развезли по домам. И поминки справляли вчетвером — Димка, Марик, Григорьев и Стелла. Справляли в той же комнате, где занимались десять лет назад. Так же стоял посредине огромный комод, отгородивший «спаленку» Стеллы.
Когда они вошли, из-за комода вдруг выбежала замурзанная девочка лет четырех, уставилась любопытными глазёнками на Григорьева и Марика.
— Ка-атька! — хрипло сказал Димка. — Наследница наша.
Стелла метнулась за комод, вынесла оттуда горшок, накрытый крышкой, и выскочила из комнаты.
Потом они сидели за тем же самым круглым столом. Со своего места на тумбочке слепо глядел зеленоватым экраном тот же старенький телевизор «Знамя». Напряжение похорон потонуло в поднявшейся усталости. Пили и ели молча.
Григорьев вспомнил их прошлые застолья. Сколько же раз им казалось, будто после их встречи переменится что-то в жизни у каждого! Словно заряжались друг от друга! Значит, то был самообман? И то, что представлялось душевным подъемом, оказывалось просто возбуждением, неспособным прорваться в реальность?.. Но как тогда быть с его сегодняшним чувством перерождения? Оно тоже размылось усталостью. Неужели — еще один самообман?
Стелла как когда-то приносила им из кухни тарелки с едой. Теперь он видел, как она постарела и похудела: личико заострилось, обтянулись и выступили нос, надбровья, скулы. Морщинки прорезались у глаз. В волосах, как прежде гладко зачесанных назад, проблескивали сединки. Но всего сильней поразила его, ясно помнившего нежную и мучительную полноту ее бедер, сухонькая бедная фигурка.
Когда садились за стол, она мышкой скользнула к нему, коснулась его руки с обручальным кольцом, выдохнула шепотом в самое ухо: «Женился! Ребенок у тебя! Умничка!» И сухими губами легонько царапнула его щеку. Ему показалось, что от нее пахнет хозяйственным мылом.
Неужели это — Стелла? Неужели был тот номер в «Морском прибое», наполненный сквозь выцветшие занавески бесстыдным солнцем, девять лет назад?.. Ах, как это помнилось! Как переживалось в памяти! Воспоминание очистилось временем от юношеского разочарования и темных, низких подробностей. Осталось яркое — изумление, благодарность. Лицо Стеллы, самозабвенное и словно искаженное страданием. Ее стоны, ее раскрытое тело, бившееся горячо и сильно, как сердце. Никогда, ничего подобного не было в их пресном супружестве с Ниной.
Но томило не само воспоминание, а всё та же неразрешимость власти разума над реальностью, настоящей ли, прошедшей. Вспомнилось, как человек у Воннегута, умирая, не прекращает жизнь, а только завершает. И после этого может перемещаться в любое мгновение от рождения до смерти, снова и снова, по выбору, переживать случившееся с ним. Повторяемость записанной пластинки… Нет, и это не спасение. Разуму нужна именно власть над реальностью!
Димка вытащил старый альбом. Начал перелистывать картонные страницы с пожелтевшими, но сохранившими удивительную резкость фотографиями, похожими на гравюры.
— Вот, — сказал он, — какая красивая была!
Со снимка напряженно глядели ребята в кепках и девушки в одинаковых халатах и косыночках. Над ними плакатик: «Ровесники Октября фабрики имени КИМа. 7 ноября 1935 г.» Григорьев сам нашел среди них Александру Петровну. Она была похожа на прежнюю Стеллу: большие изумленные глаза, пухлые губы. Как ее называли тогда? Наверное, Шурочкой.
Восемнадцатилетняя Шурочка смотрела на них сквозь расходящийся черный провал времени, в котором тонула ее будущая жизнь — работа, война, голод. Гибель одного мужа, бегство другого. И снова — работа, работа, единственное, чем она могла поддержать жизнь рожденных ею детей. Цеховая грязь, дурнота уайт-спирита, отравленное и разбитое тело, превращенное в механизм. Дотягиваясь взглядом до живых, она истончалась в подобное тени существо, каким они знали ее, чтобы в конце обрести на миг уже мертвую плоть в страшном подвале и отлететь назад, на снимок, как на отдаляющуюся планету.
Димка захлопнул альбом:
— Как его в блокаду не спалили!..
Стелла говорила, обращаясь почему-то к одному Марику:
— Мы с Катенькой насовсем приехали, а нас не прописывают. Я на севере паспорт меняла по возрасту, и отметки о ленинградской прописке не осталось. А у Катеньки в свидетельстве место рождения — Апатиты Мурманской области.
— Да разберемся, — проворчал Димка.
Голосок Стеллы звучал по-детски: преувеличенно заискивающий, преувеличенно жалобный. И от этого преувеличения, действительно, становилось жаль ее до тоски.
— Теперь, без мамы, совсем трудно будет прописаться: у нас с Димочкой и фамилии, и отчества разные. Докажи им, что брат!
Марик грустно смотрел на нее и чуть кивал.
— Разберемся! — сказал Димка. — Тебе ж объясняли.
— Димочка столько денег на похороны потратил, а тут мы на него свалились!
— Да ну, — поморщился Димка, — пятьсот рублей за вас двоих с Катькой, наскребем. Черт с ними, пусть подавятся! Говорят, дешево еще. Обычно пятьсот они хапают — одного прописать.
И вновь Григорьев ощутил в нервном контуре, пронизавшем его, биение сложившихся токов. Он воспринимал виноватость Стеллы, жалобно преувеличенную на словах и еще большую в душе. Воспринимал, как Димка, оледенелый от горя, слегка уже подыгрывает своей роли покровителя, и как становится ему легче от безобидного актерства. Воспринимал Марика, сострадающего всем, переполненного собственной болью. И — себя самого, связанного с ними силовым полем человеческой любви и беды.
— Иди, иди сюда! — Димка сгреб маленькую племянницу, усадил к себе на колени. Она выворачивалась, играя.
Димка много выпил. Его лицо кривилось в усмешке, но глаза оставались трезвыми и тоскливыми.
— Ка-атька! — он хватал ее губами за ухо. — Катька, чебурашка ты этакая! У-у, чебурашина…
Заканчивался долгий день похорон, день излома. Вдвоем с Мариком они шли с поминок. Темнело, и чистый холод весенней ночи вливался в остывающие улицы.
— Оказывается, пятьдесят шесть ей было, — сказал Григорьев. — По такому счету мы уже половину прожили… А как она на той фотографии на Стеллу похожа!
— Похожа, — согласился Марик.
— А Стелла как переменилась! Ты помнишь, какая она была?
— Помню. Конечно.
В голосе Марика Григорьеву почудилась нежность. Он быстро спросил:
— Она тебе нравилась? Тогда?
— В том возрасте всегда нравятся девушки старше себя.
— Ну, ты у нас психолог-теоретик!
Марик не ответил, и Григорьеву стало не по себе. Холодный воздух быстро вымывал опьянение.
— Не обижайся, ради бога, Тёма!
— Я не обижаюсь.
— Так что у тебя с работой?
— Я тебе говорил.
— Что ты говорил? Расскажи по-человечески!
— Интересного мало, — тихо ответил Марик. — Хожу и хожу. Сейчас многие предприятия ЭВМ приобрели, а толком использовать не могут. Специалисты нужны везде. Адреса, телефоны у меня еще с кафедры.
— Колесников тебе помогает?
— А что он теперь может.
— Потому что — пенсионер?
— Он бы сейчас и доцентом ничего не смог. Сейчас не шестьдесят девятый, когда он Сашку устраивал, гораздо хуже всё… А так — звонил ему пару раз. Не удалось поговорить.
— Почему не удалось?
— Так… — с неохотой ответил Марик. — Не получился разговор.
— Он пьяный был?
Марик промолчал.
— Ну! — сказал Григорьев.
— Ну, выбираю очередное предприятие. Звоню туда в лабораторию. Конечно, лучше бы не звонить, сразу идти, чтобы себя не обманывать. Но — не могу… По телефону всё прекрасно: «Программист? Приходите, приходите!» И фамилию называешь — приходите! Нечеткая у меня фамилия. Собираюсь, еду…
Марик повернулся. В свете уличного фонаря Григорьев увидел усмешку на его негритянском личике (блеснули глаза и белым пятнышком приоткрылись зубы):
— Выходит начальник лаборатории, с кем по телефону разговаривал. Смотрит на меня, настроение у него сразу меняется: «Ах, это вы-ы звонили?..» Знаешь, если бы не самому в этой шкуре находиться, то даже интересно было бы наблюдать, как по-разному люди проявляются. Одни говорят: «Ну, пойдем в отдел кадров. Попробуем». Другие: «Идите один. Если получится, мне перезвоните». А третьи добавляют: «Только на меня там не ссылайтесь!»
— Сволочи! — проворчал Григорьев.
— Почему? — сказал Марик. — С этими, по крайней мере, всё по-честному… Ну, а уж в отдел кадров суешься — словно под один и тот же штамп, чтобы он тебя долбанул. Два варианта всего у кадровиков. Один — быстрый: «А в этой лаборатории, оказывается, ставок нет! Да, были они там, были. Но мы их буквально на днях куда-то передали, или сократили, а в лаборатории еще и не знают. Всего хорошего!..» Другой — медленный: «Ставки пока нет, заполните анкету, позвоните через недельку». Позвонишь: «Ах, ставку не дают, еще через две недельки звоните». Потом — через месяц. Пока не отстанешь…
