Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2008)
Но окаменевшая история способна не только питать воспоминания и чувства людей. Свет ушедшей эпохи и в самом деле может вырваться наружу. Окаменевшие создания оживают, поднимаются и привносят в нашу жизнь дух своей эпохи.
Если ожившая конная статуя Котовского отсылает к “Медному всаднику”, то мумия Котовского — к истории вскрытия могилы Тамерлана: “Буря нового времени вновь вынесла мумию Котовского на всеобщее обозрение” (“Дизель”). Анархия и бандитизм в начале девяностых захлестнули Молдавию и Приднестровье, как во времена легендарного разбойника, кавалериста, красного полевого командира.
Но тайна и ужас истории человеческой все-таки уступают тайне и ужасу далеких геологических эпох. Нефть — образ, встречающийся у Иличевского (в этом сборнике рассказов) не так часто, как известняк, но зато более таинственный и почти столь же многозначный: “Нефть — вещь инфернальная потому, что уж слишком мощно — теневым и прямым образом — она влияет на человечество. Потому как она — „философский камень”, типа асфальт, озокерит, воск горный: сама мусор, да из себя, мусора, путем перегонки, алхимической, между прочим, золото образует. <…> Гитлер слил всю партию под Сталинградом — в битве за бакинскую нефть. Говорят, Волга тогда пылала страшно: пролилась кровушка земная из хранилищ, с человечьей смешалась, сама в жилы горюче вошла — и оранжевые мастодонты, рванув из палеозоя, замаршировали по небу над рекой…” (“Бутылка, повесть о стекле”).
Нефть, по мнению большинства ученых, вещество также органического происхождения и этом смысле подобна известняку, но в мире Иличевского она несет какую-то древнюю, до конца не разгаданную самим автором тайну. Нефть — ключевой образ загадочного и зловещего рассказа “Курбан-байрам”. Наконец, вспомним, что нефть — слово персидское, а значит, в художественном пространстве Иличевского опять-таки связанное со смертью.
Но оставим в покое величие исторических эпох, нас ведь интересует не только память о цивилизациях и народах, их руинами и без нас займутся археологи. А что же отдельный человек? Чем, кроме перегноя, запечатлеет он себя в ландшафте?
Книгу Иличевского завершает рассказ “Старик”. Мне, честно говоря, больше нравится его первое название — “Дыхание в морозном небе”. Оно точнее. Зимой где-то в Подмосковье герой заметил, “как что-то движется сквозь воздух, некий призрак отчетливый <…> Дымок упрямым столбиком возносился над береговым увалом, стоял несколькими прядками, берясь неизвестно откуда”. Дымок исходил от странной, необъяснимо образовавшейся в двадцатиградусный мороз проталины, которая напомнит герою приключившуюся с ним историю: однажды он нашел на обочине дороги статного, но оборванного и безумного старика — того самого Алексея Сергеевича. Лишь вспомнив эту историю и получив еще один, подтвердивший правильность его догадки знак, герой понимает смысл этого дымка и этой проталины: “Войдя в дом, вдруг почуял запах шипра (запах старика. — С. Б. ), но растопил печку и больше уже не слышал, а теперь стало ясно, чье дыхание я видел утром на реке, чей вздох приветствовал меня в морозном небе”.
Эти слова отсылают нас к финалу классического рассказа: “Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре” (Иван Бунин, “Легкое дыхание”).
Жизнь не пропадает бесследно, но каменным ли отпечатком, легким ли дыханием обретает бессмертие в ландшафте.
Александр Иличевский создал собственный мир, в котором может заблудиться даже искушенный читатель. Но блуждание само по себе не лишено смысла: каждый новый поворот лабиринта открывает дорогу в новую комнату или в настоящий дворцовый зал, а за ним еще и еще тянутся бесконечные роскошные анфилады.
Вселенная Александра Иличевского разнообразна, и если мне не дано понять ее законов (все более прихожу к заключению, что без полноценного физико-математического образования здесь не обойтись), то все-таки надеюсь, что хотя бы некоторые ее уголки доступны даже мне, получившему свою последнюю пятерку по математике еще в начальной школе. Укрепляет меня в этой мысли все та же последняя фраза книги. Влияние Бунина несомненно, однако, как и всегда у Иличевского, не прямая цитата, не обыгрывание знакомого образа или сюжета, а его смутное отражение на поверхности воды. Оказывается, помимо разделяющей нас математики, существует и общая литературная память, а значит, в сложнейшем мире Иличевского есть пространства, которые объединяют математика и гуманитария.
Сергей Беляков
Екатеринбург
А кажется - раскрытая рука
А кажется — раскрытая рука
Татьяна Носкова. Стихотворения. М., “Водолей Publishers”, 2008, 96 стр.
Вот, удалось, это слово вернулось в песок,
В мякоть глухую, в подушку из пуха и снега.
Жизни не слышен уж слабенький голосок,
Отдых настал после быстрого страшного бега.
Вот, удалось, это слово совсем замерло,
Горло уже не сжимает, и слезы не льются.
Только во сне разбивается сердца стекло,
Только во сне чьи-то речи еще раздаются.
Стихотворение тяжелое и красивое. Тяжелое, потому что оно — об удаче: вот, удалось ... Удалось освободиться от слова: оно замерло и вернулось в песок. Удалось освободиться от жизни, от сжатого горла и слез, уйти от жизни в отдых и в сон, лишь там чьи-то речи еще раздаются. Стихотворение-парадокс — о такой вот удаче . И стихотворение красивое, потому что нашлись слова, чтобы это тяжкое и бессловесное выразить, выговорить и тем самым изжить лирически.
Но на соседней странице — иная жизнь у души, у поэта со словом:
Как бы слово прямое сказать насовсем,
Как бы выплеснуть, выкрикнуть слов ураганы,
Чтоб душа опустела, как в праздничный день
Все пустынны дома, только площади пьяны.
И еще на соседней странице:
...И у слов на пороге, у сил на исходе,
Померещилось солнце, как будто в бреду,
Говоря о мучительно новом восходе.
.....................................
И свежайшая зелень с картинок забытых —
Моментальная память мне снимок дала,
Забирая его у померкших открыток.
Моментальная память забрала, собрала свежайшую зелень с померкших открыток-— и это случилось у слов на пороге . На пороге у этих слов про зелень и про открытки.
Очень женская поэзия, небольшая книжка, несколько десятков стихотворений, лирических миниатюр главным образом, 100 экземпляров. Имя автора никому не известно, кроме друзей, но ведь стихи — не для одних друзей, вообще поэзия — не для друзей, не для своих, а для всех. Женская поэзия — характеристика сомнительная. “Но, Боже, как их замолчать заставить?” — мы помним это. Никак не заставить, потому что это самой поэзии нужно, чтобы звучал в ней голос женский (О. Мандельштам), голос так отличного от нас существа, как хорошо когда-то сказал о женщине Гоголь. В книжке, которая перед нами, — очень замкнутый собственный мир и минимум внешних событий, душа в контакте со всем природным и даже космическим больше, чем с человеческим миром, не видно даже мужчины, которому быть положено в центре так называемой женской поэзии. Есть только лицо, но уже забытое. “Я совсем тебя забыла <...> Я совсем тебя не помню, / Только вдруг твое лицо / Мне пригрезится, и туже / Палец мне сожмет кольцо”.
Да, женская поэзия, но все-таки в основном не тем она мне, ее случайному читателю, интересна. Найденными словами, чтобы сказать о человечески трудном, мучительном, столь нам знакомом, и вовсе не только женском, — тем интересна. Поэтому хочется просто эти слова и эти стихи цитировать, чтобы они не погибли в мало кому случайно, как мне, повстречавшейся книге. Но и о женском и личном тоже — начиная с той девочки, что мной была и которая стать мною не смогла, и до видения той минуты, когда неношеное платье наденет кто-то на меня . Но вот о главном, большом, общенашем: “Помнишь-помнишь, не забудешь, / Ты у Бога в кулаке, / Пусть тебе не верят люди, / Строя дом свой на песке”.
В книге есть и другой кулак, не Божий, а свой:
Навечно будет зверь в капкане биться,
Его засовам не дано раскрыться,
А кажется — ловушка так мелка!
