Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 4, 2003
Провозглашая свое поэтическое кредо: «Наследницей классических традиций / Мне никогда не ощутить себя», — в этом же стихотворении говорит поэтесса о том, что всегда было нравственным основанием великой отечественной литературы:
Мне горький стыд навеки завещалиГлубинные мои учителя.
Кто же они, эти «глубинные учителя» Ирины Васильковой, чьим влиянием освещено ее творчество?
В гармонической устремленности поэтесса, несомненно, наследует русской классике и акмеизму, как и в попытке обдумать судьбу своей страны и место ее среди других наций:
…Сумрачное племя,жужжим не в лад ни с этими, ни с темии знаем — мы не запад, не восток,мы — север!
Остроумно, с подлинным блеском приводит она блоковскую тему к «ландшафтной» концепции Льва Николаевича Гумилева:
Встречь ветра жгучего стоящие на страженевозмутимости, окутавшей умы, —мы часть безмолвия, мы длительность пейзажазаснеженного, дым печной и дажедочеловеческий какой-то отблеск тьмы.
«Летучестью» и полногласием строки, артикуляционной насыщенностью Василькова ориентирована на поэтов пушкинской плеяды; а пытаясь в поэтическом размышлении коснуться онтологических идей, она — с Тютчевым:
И тот из нас блаженней, кто постигсокрытый смысл гармонии великой —не тысячу оттенков, граней, ликов,а вечность, отразившуюся в них.
Свежестью мироощущения Василькова в родстве с Пастернаком, если тем не менее помнить, что на него оказал непосредственное воздействие Языков:
А осень яблоком крутым и теплым спела,пока в ней жизнь на сто ладов цвела и пелаи отзывалась на мою любовь.
Надо сказать также, в некоторых стихах поэтессы — пьесах, написанных после Бродского, есть явный отзвук его неподражаемой скептической тональности:
Лихорадка жизни, ты сводишь меня с ума!И не то чтобы без толку, а все-таки мимо смысла,едва светящегося, насколько позволит тьма,пролетаю. Меня донимают числа,буквы, заумный бред, лексическая шелуха,благообразие формул, истерика, виртуальные сети.
В поле современной литературы Василькова — автор из числа тех, кто пытается возвратить художественному слову его эстетическую действенность, для чего использует она средства одической и романтической поэзии, хотя принципиально и отказывается от романтизма как мировосприятия, в пределах собственных текстов преодолевая пафос и порою демонстративно сталкивая в соседстве велеречивые стихотворные периоды с ироническими пассажами, а в свой богатейший словарь вбивая современные жаргонные выражения или жесткие научные термины.
Черпая из многих источников, Василькова радует внимающего ей разветвлением синтаксических построений, разнообразием ритмов с использованием классических размеров и сломом их, когда путем пропуска метрических ударений ускоряется движение стиха, вариациями рифмовки, щедрой звуковой организацией текста, — хотя кому-то поэтика ее может показаться избыточной.
Иногда впечатлению вредит стремление автора все до конца в стихах растолковать. Так, в прекрасном стихотворении о Крыме «Когда моя юность слонялась подростком дебильным…», где говорится о вине перед крымскими татарами и караимами, которая отнимает у героини право на счастье любви:
Муллы и воители и караимские девы!Какая банальная рифма — но все-таки где вы?Чьи жесткие пальцы безжалостно сжались на горле,Вас выдрали с корнем, развеяли, вымели, стерли:Из люльки, из брачной постели, со смертного ложа… —после выразительнейших строк:Я эти останки за жизнь и любовь принимаю,справляюсь с возвышенным слогом, а не понимаю,что строки мои не моим откровением жарки —они лишь подарок какой-нибудь старой татарки,а все для того, чтоб она из иного пределамоими глазами на край свой несчастный глядела!
повторно появляются слова о «зверушке дебильной» (явный перебор), а прямое заявление о невозможности прощенья неподобающе легковесно.
Василькова — самозабвенный строитель текста, мастер описывать экзотические предметы и состояния:
Если в стеклянный шарик[62] глядишься долго,Опрокидываясь в глубину и меняясь в лице, —Там плавает размагниченная иголкаС Кощеевой смертью, мерцающей на конце.
Но она умеет и обычное увидеть как новое резким своим художническим взглядом: «а в стеклянной банке живая дрожит звезда» — и бунтарски разбить устоявшиеся смысловые и образные представления, как, например, в стихотворении «Не отогреться на звездных, на резких ветрах…», где поэт, обращаясь к Всевышнему, на свои вопрошания не получив «ни звука, ни знака в ответ», оставленный Богом, говорит так о небесном своде, символическом вместилище Божества:
…звездное небо, как черный дырявый платок,наспех наброшенный на соловьиную клетку.
Хотя у Васильковой формальные поиски, как правило, органичны, слишком дерзкие эксперименты в таком же роде представляются мне опасными с точки зрения затемнения смысла, и, на мой взгляд, версификационный азарт может грозить появлением невнятицы, когда установка на эмоциональное внушение преобладает над логикой текста.
Так, пространность метафоры в антимилитаристском стихотворении «В полдневный жар в долине Дагестана…» приводит, мне кажется, к искажению исходной идеи и смысловому сбою: «мой смрадный страх… дивясь уступкам матерей, / все матерел и, головой вертя, / — жрал мимо пролетающие пули, / как маленьких птенцов бритоголовых, / пока еще не выросших в солдат». По моему представлению, если здесь подразумевается готовность матери защищать сына от гибели — вплоть до физического поглощения смертоносного свинцового града войны, — то сильная гипербола не работает на исполнение заявленного замысла.
Надежда Яковлевна Мандельштам, читая стихи современных авторов, указывала на иные строки: «А это — эффекты». При таком, как у Васильковой, даре стихосложения может возникнуть автоматизм письма, искус говорить ради красот самой речи.
Смерть, голубая девочка, что ты шляешься перед нами,не таясь, выглядываешь, попадаешься на глаза?Твоя туника вышита рунными письменами,шуршит в ее складках высохшая стрекоза.Героиня Пикассо, твоя грация угловатаякого хочешь растрогает, античность уже не в счет…
Это кажется мне отказом автора от своей индивидуальности. И тогда, вопреки ставшей для меня уже узнаваемою горячей васильковской интонации, строки несут отпечаток холодноватой рациональности на тех местах, где обычно голос Васильковой никогда не равнодушен:
…А пока я тут разговаривала, вчера погиб у соседаединственный сын, мальчишка семнадцати лет.
Среди написанного в последнее время есть у Ирины Васильковой стихи большой простоты и прозрачности, я думаю, на сегодняшний день — вершинные ее творения, где преодолена тайная цензура нынешнего вкусового диктата, который, сложившись в конце двадцатого столетия, декларативно пытался вообще отменить исповедальную лирику:
Разве я умею плакать?Это кровь во мне стучит.Жизни розовая мякотьПерезрела и горчит.Начиналось райской кущей —но изношены давнополдень жгущий, мак цветущий,золотое полотно.Оброни меня, Господь,в пустоту меж временами,где сухими семенамивеет маковая плоть.
И это, по-видимому, ее главный путь — путь самопостижения, откровенного высказывания и религиозного упования.
Ольга ПОСТНИКОВА.Краб, который пятится
Гюнтер Грасс. Траектория краба. Новелла. Перевод с немецкого В. Хлебникова. — «Иностранная литература», 2002, № 10
Вышедший в начале 2002 года роман (или новелла, как настаивает автор) «Траектория краба» стал общегерманским и, похоже, общеевропейским событием. В первую же неделю в Германии было продано полмиллиона экземпляров. Русский перевод появился уже в октябре.
Причина отнюдь не в художественном уровне романа (он достаточно скромен), все дело в его проблематике, в изображаемом здесь конфликте поколений — «сегодняшние», «вчерашние» и «завтрашние» немцы, заново определяющие свое отношение к собственной истории. Историческим событием, которое разделило героев романа, стала трагедия немецкого судна «Вильгельм Густлофф», потопленного 30 января 1945 года советской подлодкой. Судно шло из Данцига и имело на борту около 10 тысяч человек, беженцев, уходивших от советских войск. Спасти удалось чуть больше тысячи человек. Остальные — сколько их, историки не могут установить до сих пор — погибли. Основную часть погибших составляли женщины, дети, старики. По количеству жертв это самая страшная морская катастрофа в мировой истории.
