Алексей Козырев - Трансплантация (сборник)
— Брат с петлей на шее и мать-старуха в сорок лет, — поддержал Семена Алексеевича Артист.
— Не знаю, — покачал головой Кактус, — до стихов ли ему было? Я вам это как врач говорю.
— Вот и я не знаю, обратилось бы тогда сердце четырнадцатилетнего Сергея Александровича к проблемам «пташек малых»… — невесело произнес Мартов, — может, потому и нет у нас сегодня Пушкиных, Чайковских, Репиных… Потому вот и Сергей наш в сей момент не в лицее постигает изящные науки, а мерзнет на подоконнике девятого этажа коммуналки сто тридцать седьмой серии… и не до улыбок ему красавицы весны…
— Красавица весна… — вздохнув, повторила Елена Александровна, — Красавица… Красавин… Тот легкораненый, который жив остался. Знакомая уж больно фамилия.
— Красавин, говорите, — задумался Мартов, — у меня на фамилии, признаюсь, память плохая, но что-то действительно вспоминается. Не через нас ли проходил?
— Правильно! Был у нас Красавин, — Елена Александровна подошла к столу и стала перебирать документы, — и не очень давно был. Теперь точно помню. Ну, вот и нашелся наш Красавин. Николай Анатольевич. Мы его дело осенью рассматривали. Так… Восемь лет строгого режима. Хранение и распространение наркотических средств среди несовершеннолетних. Задержан в школе. При себе имел десять граммов героина, что является партией «крупных размеров». А вот и ходатайство его. Отсидел чуть больше месяца, а уже о помиловании пишет. Пожалуй, это и не ходатайство вовсе, и даже не прошение, а категорическое требование: «…Я ещё очень молод. И вы просто обязаны дать мне шанс…»
— Ну и что, Елена Александровна, дали мы ему шанс? — спросил Кактус.
— Нет, конечно. Вот протокол. Отказали. Единогласно. Ротиков тоже «за».
— Кто бы сомневался, — отреагировал Артист, — когда отказать, то Ротиков всегда «за». Слушайте, дорогие мои, а чего, скажите на милость, его к нам сюда прислали?.. Ему бы в трибунал… ох на месте бы был…
— При чем здесь трибунал? — Ротиков встал и подошел к коляске Артиста. — Вы считаете, что раз комиссия по помилованию, то такие, как я, в ней не нужны. Ошибаетесь! Очень даже нужны. Я верю в наш закон, верю в правоохранительную систему, судам верю. По крайней мере в сто раз больше, чем всем этим, которые прошения пишут, — Есенину, Красавину этому… Они вам напишут. А вы, наивные, читаете. Ещё и слезу пустить готовы.
— Правильно, — подхватила Елена Александровна. — Жить надо честно. Законы наши уважать и соблюдать. И все хорошо будет. А бумагу написать дело нехитрое.
— Вот-вот. Чикатило, так тот тоже писал. Не читали? — все еще стоя около коляски с Артистом, обратился к нему Ротиков. — А я читал. Мерзкая бумага. В ней только о себе. Какой он бедный и несчастный, богом да судьбой обделённый. Детство у него, видите ли, трудное было. И ни слова о пяти десятках детей, которых так и не дождались домой их папы и мамы. Ни одного слова! А в конце эта мразь заявляет, что, если ему сохранят жизнь, он ещё принесёт пользу родине и послужит своему народу. И, главное, буквально в каждой строчке звериный страх смерти. Именно звериный! А зверей надо стрелять. Тем более бешеных. Если бы Чикатило твёрдо знал, что за ЭТО его обязательно, именно обязательно, расстреляют, может быть, заканчивали бы сейчас эти ребята школы, радовали своих родных, дружили, влюблялись… Никакой жалости к таким. Вышка, и точка. Чтобы другим неповадно было. Батюшка наш как-то заявил, мол, не нам это решать. Там, на небесах, душа рождена, там суд высший и будет. Он и рассудит. А я не возражаю. Высший так высший, только пусть он пораньше состоится. Чего ждать-то? А, Александр Сергеевич? Скажите уж.
— Скажу, Ротиков. Скажу! Вот мы тут постоянно мучаемся, куда эту несчастную запятую поставить… А вам она вообще не нужна. У вас одни точки. Казнить, и все! Готовы чуть ли не патроны подносить. Ну почему вы так людей не любите, Ротиков?
— Зря вы так, Александр Сергеевич, — поднялся из-за стола Кактус. — Я, как вы знаете, врач и клятву Гиппократа давал. Но, если честно, сам бы этого Чикатило грохнул. Собственной рукой. Вот этой! И всю жизнь гордился бы своим поступком. Можете после этого со мной, Александр Сергеевич, не разговаривать…
— Вы знаете, Семен Алексеевич, я противник смертной казни… — Мартов задумался. — Но, если откровенно, если о Чикатило, то тут и у меня с категоричностью этой проблемы возникают… Не буду врать. Сам не знаю, в какой чашечке истина! — Мартов взял со стола бронзовую фигурку и раскачал пальцем весы. — Но вот только не надо, Ротиков, всех под одну гребёнку. Вспомним, что первую жертву Чикатило, семилетнюю девчушку, «повесили» на парня, к которому она никакого отношения не имела. Но это уже позже выяснили. А приговор-то уже в исполнение привели. Всё! Не поправишь! Но сейчас хватит об этом. Вернемся к делу. Теперь мы знаем — наркотики быть могли. По крайней мере у Красавина они были. И похоже, что Серёжка Есенин говорит правду. Думается, что из записки Есенина-старшего мы тоже много бы чего узнали. Елена Александровна, — обратился он к секретарю комиссии, — не в службу, а в дружбу, я начальнику колонии номер факса вахты дал. Сходите, пожалуйста. Чем черт не шутит, а вдруг и прислали.
— Конечно, схожу. Заодно предупрежу, что закончим поздно. — Елена Александровна вышла из кабинета, прикрыв за собой дверь.
— А я вот что скажу, — поморщился от пронзительного скрипа двери Кактус, — давайте постоянно и о Серёжке думать. Мы с вами сегодня, как минимум, двоих спасаем. Голосовать надо непременно «единогласно», иначе рассчитывать на понимание Кремля наивно. Тем паче в нашем случае с трупом. Так что предлагаю — давайте сверим позиции. Как там у вас, у депутатов? — Кактус внимательно посмотрел на Ротикова. — Проведем рейтинговое голосование. Я, повторяю, буду голосовать — за помилование. Как остальные?
— Аргументов я привел за сегодняшний вечер более чем достаточно, — отреагировал Ротиков. — Все они веские и убедительные. Мне жаль мальчишку, если случится невероятное, и он выполнит свое обещание. Но даже тогда я не буду испытывать ни малейших угрызений совести. Как я понимаю, в отличие от вас, Семен Алексеевич.
— Я хирург, Ротиков. И мне часто приходится делать людям больно ради их же жизни… Но так! Это же жестоко. А если Есенин ни в чем не виноват. Нет, так нельзя, Ротиков.
— Зато эти и все будущие Есенины будут твердо знать: наша комиссия, ни под каким давлением, не выпустит опасного преступника на свободу и тем самым предотвратит появление новых, ни в чем не повинных жертв. У вас у всех есть дети. А у вас, Семен Алексеевич, и внуки. От вашей слабости, нерешительности и безответственности, от вашего непонимания главенствования закона им может угрожать реальная и серьёзная опасность. Очнитесь! Одумайтесь! Я буду голосовать «против» и призываю вас найти в себе гражданское мужество и поступить так же.
— А мне кажется, что нам надо принимать положительное решение, — возразил Мартов. — Я почти уверен в решимости Сережи. Есенины, видимо, все такие! Я, в отличие от Ротикова, как раз намного больше верю этим двум несчастным братьям, чем всем этим судам, следователям, системе этой пенитенциарной, или как там её? Всем вместе взятым. В общем, я буду решительно «за». — Господи! — восхищенно взревел Артист. — Как, как вы сказали? Пе-ни-тен-ци-ар-ная! Туда, по-моему, попасть проще, чем выговорить… По крайней мере мне… Постучу-ка, на всякий пожарный, по дереву, — стучит себе по голове. — Хотя все равно — от сумы да от тюрьмы… мудрость русская гласит. Мартов открыл наугад томик Есенина и прочел вслух:
И меня по ветряному свею,По тому ль песку,Поведут с верёвкою на шееПолюбить тоску.
— Вот именно что русская, — ухмыльнулся Ротиков. — В цивилизованных странах, в принципе, такой мудрости быть не может. Потому что там абсолютно все знают, что если они закон не нарушат, то никакой тюрьмы, да, скорее всего, и сумы не будет. И по голове стучать не надо, и прошений писать… И Есенин мне ваш не нравится вовсе. Я больше Лермонтова люблю. Помните:
Что же ты, моя старушка,Приумолкла у окна,Выпьем с горя,Где же кружка,Сердцу будет… весе…
— Ну, Ротиков, дает! Браво! — Артист был великолепен в своем торжестве. — Так смело с классиками расправился. Прямо Мартынов и Дантес в одном флаконе. Ротиков покраснел и сконфуженно с надеждой уставился на вошедшую с листками факса в руках Елену Александровну.
— Неужели не обманули? — удивился Мартов. — Да здравствует наша пенитенциарная!!!
— Знаете, я по пути глазами пробежала. И, честно вам скажу, мне зачитывать трудно будет. Не женское это дело, — голос Елены Александровны звучал растерянно и подавленно. — Возьмите, все равно на ваше имя.
