Айрис Мердок - Монахини и солдаты
— О боже!.. — вздохнула Гертруда.
— Прости, — сказала Анна, — мне не следовало спрашивать тебя.
— Это так заметно?
— Ну…
— Кто-нибудь что-то сказал тебе?
— Н-нет, — поколебавшись, ответила Анна.
Она никому не говорила, думала про себя Гертруда. Или Тим сказал кому-то?
Анна же спрашивала себя: заметила бы она что-то, не будь анонимного письма, догадалась бы? Нет.
— Полагаю, — проговорила она, — это тайна. Не беспокойся, я не проговорюсь.
— Я не беспокоюсь. Поступай, как знаешь.
— Нет, не проговорюсь.
— Что ты обо всем этом думаешь, Анна?
— Я ничего не думаю. Это твое дело. Меня оно совершенно не касается.
— Отвратительный ответ, и ты это знаешь.
— Извини, но что я могу ответить? Я этого не понимаю и не прошу тебя объяснить…
— Ты злишься. Почему? Неужели завидуешь?
— Завидую? Тому, что у тебя появился мужчина, а у меня его нет, это ты хочешь сказать? Гертруда, до такой глупости мы с тобой еще не опускались.
— Нет, дурочка. То есть… прости, я идиотка, что сказала такое.
— Это точно.
— Ты понимаешь, что я имею в виду. Я считаю тебя своей собственностью. Почему бы и тебе не относиться ко мне так же?
Довольно странно, но Анна сразу же после ужасного потрясения от письма не подумала о подобной стороне их отношений. А эта сторона существовала.
— Наверное, — сказала она задумчиво, — я чувствую то же самое, но не настолько, чтобы обижаться…
— На что?
— Если позднее ты всерьез надумаешь выйти за кого-то, кого-то достойного… я очень надеялась, что когда-нибудь ты оправишься от своей утраты и выйдешь замуж… кажется, я говорила об этом… И если ты найдешь счастье, я буду очень рада. Я люблю тебя и желаю тебе блага, и, возможно, я слишком самонадеянна и оптимистична, но считаю, нашу дружбу ничто не разрушит.
— Ничто и никогда, на том и порешим. Но ты все равно сердишься.
— Не сержусь, Гертруда. Я поражена, почти шокирована.
— Потому что это произошло чересчур рано?
— Да. И потому… кто это оказался. У тебя действительно с ним роман?
— Да.
— Я удивлена.
— Мы влюбились друг в друга во Франции. Это было как coup de foudre.[105]
— Кто-нибудь еще знает?
— Пока нет.
— Ну что же, хорошо. Думаю… потому хорошо, что это пройдет, не так ли? В любом случае… извини, я, должно быть, тебе надоела. Давай поедим.
— Это не пройдет, — сказала Гертруда. — Я собираюсь замуж за Тима.
— Будь я на твоем месте, я бы немного подождала и малость подумала. Идем за стол.
— Я подожду. И я думаю. Я собираюсь замуж за Тима. Почему ты такая бессердечная и противная?
— И сколько продолжался этот coup de foudre?
— Секунды четыре. Ровно столько, сколько нужно для того, чтобы для двоих изменился весь мир.
— Вижу, ты довольна собой. Но ты обманываешься. Я не верю в «удар молнии» и в «любовь с первого взгляда». Любовь — это серьезно, влюбленность же — лишь временное помрачение ума.
— Возможно, с тобой так и было. Ты считаешь, мне следует просто ограничиться тайной любовной интрижкой?
— Да. Я считаю, что это — случай, достойный сожаления, но раз уж это произошло, то, думаю, будет продолжаться. Говорят, влюбленные не в состоянии обуздать свои чувства. Вот почему их по традиции обычно прощают.
— Я подумаю об этом, в прежние времена ты не говорила «влюблена», ты говорила «увлечена».
— Забудь о прежних временах, моя дорогая, мы были детьми, были дурочками.
— Ты думаешь, я до сих пор дурочка. Ты слишком долго пробыла в монастыре.
— Давай прекратим этот разговор.
— Ты сказала, дело не только в том, что еще слишком рано… это действительно так, и я сама себе удивляюсь… но еще и в том, кто мой избранник. Но что ты имеешь против Тима? Ты не знаешь его, ничего не знаешь о нем. Если это потому, что ты застала его, когда он крал еду, то он рассказал мне об этом: он был голоден и беден, и, полагаю, это не преступление…
— Нет-нет, тогда я просто почувствовала себя неловко. Я ничего не имею против него. Хотя… разве…
— Что «разве»?
— Он тебе не ровня, дорогая, ничтожный человек, ты настолько выше его. Ты могла бы сделать куда лучший выбор. Он кажется мне неосновательным и не настолько надежным, чтобы можно было на него положиться. К тому же он ленив и слишком любит удовольствия… прости, я могу ошибаться. Но ты сама просила сказать, какое у меня сложилось о нем впечатление.
— Я вовсе не спрашивала о твоем впечатлении. Я спросила, что ты имеешь против него. Похоже, он просто не нравится тебе.
— Не в том дело, нравится он мне или не нравится, я лишь не понимаю, чем он привлек тебя. Но давай прекратим подобный разговор. Это моя вина. Кажется, что мы спорим, но на самом деле никакого спора нет. Мы просто заняли непримиримую позицию и оскорбляем друг друга. Так мы обычно не разговариваем. Это не способ общения. Да, я огорчена, ты совершенно права, и, возможно, тут не обошлось без легкой, как ты говоришь, «ревности». Но главное, я огорчена тем, что, по моему мнению, ты готова совершить безрассудство, о котором потом пожалеешь. Понятие «слишком рано» не имеет особого смысла, если не связано с глубоким религиозным чувством. В конце концов, время — вещь довольно абстрактная. Почему тебе нельзя снова полюбить, сейчас, когда ты одинока? Но очевидно, что сейчас — момент не подходящий для принятия важного решения, поскольку и твоя жизнь, и твоя душа еще не успокоились. Это могло бы стать веской причиной не заводить романа, но, возможно, и роман тоже не имеет большого значения. В некотором смысле это всего лишь признак того, что ты еще пребываешь в состоянии шока и растерянности. Я лишь советую тебе пока даже не думать о таких вещах, как замужество. Не давай никому никаких обещаний. Ты не в том состоянии, чтобы связывать себя обещаниями. Твердо скажи: ты не можешь предугадать, что с тобой будет, просто потому, что не можешь. Не знаю, насколько серьезно твое намерение выйти замуж, но если серьезно, то вот тебе мое мнение. И еще одно: на мой взгляд, он не подходит тебе. Недостаточно хорош. Я могу ошибаться насчет его характера, и, может, он не обманет твоих надежд. Но уверена, он тебе надоест.
Гертруда, сидя в другом конце комнаты, молча выслушала Анну. Потом с грустным смешком сказала:
— Если ты так думаешь, то что уж говорить о других!
— Какое тебе дело до того, что подумают другие?
— Никакого. Нет, есть дело. Из-за этого я чувствую себя такой одинокой. А ты вынуждаешь меня чувствовать себя еще более одинокой.
— Прости. Я не для того возвратилась к тебе, чтобы принуждать тебя еще больше чувствовать одиночество.
Анна думала: ей нужно уйти, съехать куда-нибудь. Если у Гертруды любовная связь, она захочет быть одна в квартире! Надо было предвидеть это и ничего не говорить! Но откуда было знать? И зачем только Граф показал мне это ненавистное письмо! О боже, надо позвонить ему, он ждет, а придется сообщить такую ужасную новость. Возможно, он перенес бы то, что не добился ее любви, но потерять ее таким образом! Как он переживет?
Гертруда думала: для чего Анне нужно было говорить все эти кошмарные, откровенные, бесповоротные вещи? Почему Анна всегда судит? Ну да, нельзя так разговаривать. Тогда почему Анна сама так говорила? И наверняка теперь Анна уйдет, уйдет насовсем, чтобы «предоставить ей свободу», замкнется и исчезнет. Она потеряет ее и перестанет что-либо понимать. Она не понимает ни Анну, ни себя, ни Тима. А все было совершенно ясно. Не следовало приводить сюда Тима, надо было сообразить, насколько это опасно для него, но он хотел этого, и казалось, ничего страшного не случится. Не следовало уступать ему и заниматься любовью в той его жуткой мастерской. Неосновательное место, такое же неосновательное, как сам Тим, по мнению Анны, и лежать было все равно что на эшафоте, ветер поддувал со всех сторон. Дело в том, что Тим и Гертруда не могли покинуть студию без того, чтобы не прилечь на его матрац, но все делалось кое-как, Тим был не похож на самого себя и беспокоился, вдруг кто войдет.
Глаза Гертруды наполнились слезами, и, глядя сквозь них на дверь, она увидела призрак, ей почудилась смутная тень из прошлого, мысленный образ, забытый и все еще присутствующий где-то среди мебели на своем привычном месте, и она подумала: все будет хорошо, она расскажет обо всем Гаю, он поможет, он знает, что делать.
Граф сидел у включенного радиоприемника. Был поздний вечер. Он прослушал концерт симфонической музыки, беседу об археологии, программу «Калейдоскоп», поэтические чтения, книгу на ночь, вечерние «Финансовые новости», еще раз новости, молитвы под джаз, прогноз погоды для морских судов. Радио замолчало. В Фулеме и Челси царила тишина, лишь изредка проезжала машина или грохотал грузовик. Музыка и голоса, составлявшие Графу компанию весь вечер, смолкли. Голоса звучали тихо, а под конец едва слышно, поскольку он боялся потревожить соседей: ему долго было не по себе после того, как однажды, несколько лет назад, сосед принялся барабанить в его дверь и орать, чтобы он выключил приемник. Сегодня он, собственно, едва прислушивался к радио. Прошло время простого одинокого удовольствия, которое составляли эти мирные звуки.
