Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка
— Вот оно, — сказал Жак, — вот оно.
Шквал мало-помалу стихал; можно было различить гортанные, гнусавые голоса, затем наступила тишина, и Одетта поняла, что он будет сейчас говорить. Борис открыл дверь бара, и хозяин подал ему знак поторопиться.
— Скорее, — сказал он, — сейчас начнется.
Их было трое, они облокотились о цинковую стойку: марселец Шарлье, наборщик из Руана и высокий грубо скроенный здоровяк по имени Шомис, продававший швейные машинки.
— Привет, — тихо сказал Борис.
Они поспешно с ним поздоровались, и он подошел к радиоприемнику. Он их уважал, потому что они решились сократить свой ужин, чтобы послушать, как им в лицо скажут нечто жуткое. Эти сильные люди смотрели правде в глаза.
Он оперся обеими руками о стол, слушает бескрайний океан, океанический гул. Он поднимает правую руку, и пучина успокаивается. Он говорит:
«Дорогие соотечественники!
Есть предел, когда уже невозможно уступать, потому что это стало бы непростительной немочью. Десять миллионов немцев находились вне пределов рейха на двух больших искусственно созданных территориях. Эти немцы желали вернуться в свой рейх. Я не имел бы права войти в историю Германии, если бы позволил себе бросить их на произвол судьбы. Я бы также не имел права быть фюрером этого народа. Я уже пошел на мучительные уступки, но здесь мы подошли к черте, которую я не могу преступить. Плебисцит в Австрии показал, насколько наши чувства справедливы. Это — яркий пример, и подобных результатов мир не ждал. Но мы уже убедились, что для демократий плебисцит становится фикцией и даже помехой, если он не приносит результата, на который надеялись демократы. И все-таки эта проблема была решена — к счастью для всего немецкого народа.
И теперь перед нами последняя проблема, которая должна быть решена и будет неукоснительно решена».
Море разбушевалось у его ног, и он некоторое время молча смотрел на огромные волны. Одетта прижала руку к груди, эти вопли каждый раз заставляли усиленно колотиться ее сердце. Она нагнулась к уху Жака, по-прежнему нахмуренного и крайне внимательного, хотя Гитлер уже несколько секунд назад прервал речь. Она без особой надежды спросила:
— Что он сказал?
Жак претендовал на понимание немецкого языка, потому что провел три месяца в Ганновере, и уже десять лет старательно слушал по радио всех берлинских ораторов, он даже подписался на «Франкфуртер Цайтунг» ради финансовых статей. Но его пересказ прочитанного или услышанного всегда был неопределенным. Он пожал плечами:
— Все то же. Он говорил о жертвах и о счастье немецкого народа.
— Он согласен принести жертвы? — живо спросила Одетта. — Значит, он пойдет на уступки?
— Да нет… Это просто пустословие.
Фюрер вытянул руку, и Карл перестал кричать: это был приказ. Он обернулся направо и налево, шепча: «Слушайте! Слушайте!», и ему показалось, что немой приказ фюрера пронзил каждую его клетку и воплотился в его голосе. «Слушайте! — сказал он. — Слушайте!» Он стал лишь послушным инструментом, резонатором: он с головы до пят дрожал от удовольствия. Все замолчали, весь зал погрузился в тишину и ночь; Гесс, Геринг и Геббельс исчезли, в мире никого больше не было, только Карл и его фюрер. Фюрер говорил перед большим красным флагом со свастикой, он говорил для Карла, для него одного. Это был единственный в мире голос. Он говорит за меня, думает за меня, решает за меня. Мой фюрер!
«Это последнее территориальное требование, которое я намерен предъявить Европе, но это требование, от которого я ни за что не отступлюсь и которое я исполню, да будет на то Божья воля».
Он сделал паузу. Карл понял, что ему разрешили кричать, и закричал изо всех сил. Начали кричать все, голос Карла взлетел, поднялся до сводов, заставил дрожать стекла. Карл пылал от восторга, у него было десять тысяч глоток, он чувствовал, что делает историю.
— Заткнись! Заткнись! — закричал Мимиль на радиоприемник. Он повернулся к Роберу и сказал ему:
— Представляешь себе! Какая шайка подонков! Эти подлецы довольны только когда горланят все вместе. У них все развлечения в том же духе. В Берлине у них есть специальные большие залы, там могут поместиться разом двадцать тысяч, так вот они там собираются по воскресеньям и горланят свои песни и дуют пиво.
Радиоприемник продолжал завывать.
— Ой! Скажи-ка, — проговорил Робер, — они что, хотят его прервать?
Они повернули ручку, голоса стихли, и им вдруг показалось, что комната вышла из тени, она была здесь, вокруг них, маленькая и безобидная, коньяк был у них под рукой, но стоило только повернуть ручку, и эти оглашенные вопли вернулись в их заведение, в их прекрасный, размеренный французский вечер, который лился через окно, и они все еще были среди французов.
«Это чешское государство начало с большой лжи. Автор этой лжи — Бенеш».
В радиоприемнике — шквал.
«Этот господин Бенеш появился в Версале и начал с утверждения, что существует какая-то чехословацкая нация».
Гогот в радиоприемнике. Голос злобно продолжал:
«Он вынужден был выдумать эту ложь, эту подлую ложь, чтобы придать жалкой численности своих сограждан немного большую значимость и, следовательно, уподобить ее нации. И англо-саксонские государственные мужи, как всегда безграмотные в этнических и географических вопросах, приняли эти бредни Бенеша на веру.
Чтобы их государство казалось жизнеспособным, они просто захватили три с половиной миллиона немцев, игнорируя их законное право на свободу и самоопределение».
Радиоприемник провизжал: «Позор! Позор!» Бирненшатц крикнул: «Какой лжец! Этих немцев не взяли из Германии!» Элла посмотрела на отца — красный от возмущения, он курил в кресле сигару, она посмотрела на мать и сестру Иви, в эту минуту она их почти ненавидела: «Как они могут это слушать!»
«Для пущей убедительности им понадобилось присовокупить еще миллион мадьяр, затем русских Закарпатья и, наконец, несколько сотен тысяч поляков.
Вот что такое это государство, которое позже было названо Чехословакией, вопреки правам народов на самоопределение, вопреки ясно выраженному желанию подневольных наций. Говоря здесь с вами, я сочувствую судьбе угнетенных словаков, поляков, венгров, украинцев; но я, естественно, говорю лишь о судьбе моих соотечественников — немцев».
Звериный вопль наполнил комнату. Как они могут слушать подобное? И эти бесконечные «Хайль, хайль!» отдавались в ней острой сердечной болью. «В конце концов мы — евреи, мы не должны слушать своего палача. Отец еще ладно, я всегда слышала его толки, что евреев не существует. Но она, — подумала Элла, глядя на мать, — она ведь знает, что она еврейка, она это чувствует, и она все-таки слушает*. Мать еще позавчера пророчески воскликнула: «Это война, дети мои, и проигранная война, еврейскому народу остается только снова взять свою переметную суму». Теперь она дремала среди воплей, время от времени закрывала подкрашенные глаза, и ее большая темная голова с черными как смоль волосами мелко подрагивала. А голос снова вещал, заглушая бурю:
«Какой цинизм! Это псевдогосударство, управляемое всего лишь меньшинством, обязывает своих подданных проводить политику, которая вынудит их стрелять в своих братьев».
Она встала. Эти хриплые звуки, натужно вырывавшиеся из хрипатого горла, были как удары ножа. Он мучил евреев: пока он говорит, тысячи агонизируют в концлагерях, а его голосу позволяют гарцевать у нас, в этой гостиной, где еще вчера мы принимали кузена, бывшего узника Дахау, несчастного с обожженными веками.
«"Если я буду воевать с Германией, — требует от немцев Бенеш, — ты обязан стрелять в немцев. А если откажешься, то будешь предателем, и я прикажу тебя расстрелять". То же самое он требует от венгров и поляков».
Голос заполнил собой здесь все, голос ненависти: этот тип был рядом с Эллой. Широкие немецкие равнины, горы Франции исчезли, он был совсем рядом с ней, вне расстояния, он суетился в ее доме, он на меня смотрит, он меня видит. Она повернулась к матери, к Иви, но они отпрянули назад, Элла еще могла их видеть, но не коснуться. Париж тоже отступил и стал вне досягаемости, свет, проникающий через окна, мертвенно падал на ковер. Произошло незаметное размежевание людей и предметов, она осталась совсем одна на свете с этим голосом.
«20 февраля этого года я заявил в рейхстаге, что необходимо изменение в жизни десяти миллионов немцев, которые живут вне наших границ. Однако господин Бенеш поступил иначе. Он прибегнул к еще более жесткому произволу».
Он говорил с нею один на один, глаза в глаза, с возрастающим раздражением, желая запугать ее, причинить ей боль. Она оставалась завороженной, она неотрывно смотрела на слюду, его слова как будто сдирали с нее кожу — она их уже не слышала, а осязала.
«Еще больший террор… Эпоха ликвидации…»
