Катя Миллэй - Океан безмолвия

— Я не планировала. Просто хотела помолчать один день, потом еще один, потом еще, потом неделю, потом месяц, ну и так далее.

— И они просто так тебе это позволили? Им было все равно?

— Конечно, не все равно, но им пришлось смириться. Что они могли сделать? Трясти меня? Кричать на меня, настаивать? Посадить под домашний арест? Так я и так из дому не выходила. К тому же, по словам моих психотерапевтов — а их у меня была уйма, — с моей стороны это естественная реакция, что бы это ни значило. — Естественная реакция на что, Солнышко? Прошу тебя, объясни. Но она не стала. Еще один случайный фрагмент в пазле, составленном из неподходящих кусочков.

— А не проще ли лгать, чем молчать?

— Нет. Лгунья из меня никудышная. По мне, так если что-то делать, надо делать на «отлично». — Ну вот, к ней вернулся сарказм, серьезный разговор окончен. Известный прием. Интересно, долго еще я буду это терпеть?

Я начинаю прибираться в гараже. Она подходит к своему стулу, хочет сидя подождать, пока я освобожусь, и наконец-то замечает пакет, который я туда поставил.

— На верстаке мне сидеть запрещаешь, а сам заваливаешь мой стул всяким хламом, — шутит она, поднимая пакет, чтобы поставить его на пол.

— Открой.

Она заглядывает в пакет и вытаскивает обувную коробку, затем, прищурившись, смотрит на меня. Я наблюдаю за ней, потому что хочу видеть ее лицо, когда она откроет коробку. Знаю, подарок дурацкий, наверно, совсем не то, что она желала бы получить. Я ведь не спец по подаркам.

А может, и спец, ибо лицо ее просияло, когда она его увидела.

— Ты купил мне ботинки?! — радостно восклицает Солнышко, словно я подарил ей бриллианты.

— Я ведь ничего не подарил тебе на день рождения. Надеюсь, подойдут. Как-то глянул размер на твоих туфлях, увидел цифру «7», такие и купил. — Я сую руки в карманы.

Она уже снимает спортивные тапочки и примеряет ботинки. Уточняет:

— Со стальными носками?

Я киваю.

— И черные. — Она улыбается, и я тем более рад, потому что заставил ее улыбнуться.

— И черные, — подтверждаю я.

— А где же подарочная упаковка? — ворчливо произносит она.

— Увы… Надеялся, что этот грех ты мне простишь.

— Шучу, — смеется она. Я мог бы вечно слушать ее смех. Она встает, рассматривая ботинки на своих ногах. — Как влитые.

— Ну вот, теперь тебя можно и к настоящим станкам подпускать.

Улыбка исчезает с ее лица.

— Я все равно не смогу на них работать.

— На некоторых сможешь, — возражаю я — и потому что хочу снова увидеть улыбку на ее лице, и потому что это правда. Она себя недооценивает. По какой-то причине даже не пытается попробовать свои силы в более сложных видах работ. — А я, если потребуется, буду твоей второй рукой.

Она ходит по гаражу, разнашивает ботинки, разминая в них ступни, а я, глядя на нее, понимаю, что более сексуального зрелища, чем эта девчонка в черных рабочих башмаках, еще не видел.

— В школу их бери, будешь надевать на труд.

— Черта с два, — говорит она, одаривая меня еще более лучезарной улыбкой. — Я прямо в них буду в школу ходить.

— Значит, я тебе угодил? — спрашиваю. Хочу услышать это непосредственно от нее.

— Еще больше, чем с монетами. — Она приподнимается на цыпочках и целует меня. Губы у нее соленые, а сама она потная и потрясная.

— Ты не поцеловала меня за монеты, — напоминаю я.

— Я не знала, что можно.

Получив в подарок ботинки, она отказывается идти в дом, и мы еще час торчим в гараже. Она помогает мне делать замеры и разметку для пристенного столика, который сама спроектировала, выполняя задание по труду. Дизайн у нее получился крутой: ножки в стиле времен королевы Анны и все такое. Хотелось бы, чтобы она сама его изготовила, но с ее рукой некоторые вид работ для нее недоступны, да и опыта у нее нет. Я занимаюсь изготовлением мебели уже десять лет, и то не всегда все получается. Правда, я прохожу с ней каждый шаг. Она кричит на меня, если я что-то делаю, не давая ей объяснений, потому что, даже если что-то сама не может исполнить, она должна знать, как это делается.

В результате я, конечно, далеко не продвинулся, обычно успеваю гораздо больше, но это было здорово: нужно видеть, как она командует мной, расхаживая по гаражу с молотком в руке; меня это заводит. Мною давно никто не командовал, а вид у нее чертовски соблазнительный, когда она полна решимости и раздражена, так что я не в обиде.

Я давно, сколько себя помню, живу среди опилок, дышу древесной пылью. Думаю, теперь и она без этого жить не может.

Глава 43

От нас ничего другого не ждут. Приехали, что называется. Это жутко пугает.

Каждый день во время большой перемены мы на школьном дворе вместе. Не касаемся друг друга, не смеемся и, конечно же, не разговариваем, но сидим рядом. Никто нам не докучает, никто не переступает границы нашего силового поля. Разве что Клэй иногда подойдет.

Я пытаюсь дочитать рассказ, который задала нам мисс Макаллистер: сегодня на пятом уроке контрольная, а я к ней еще не готов. Солнышко, желая посмотреть, что я читаю, наклоняет ко мне голову, чуть задевая мое плечо, и даже этого малейшего прикосновения достаточно, чтобы вселить в меня ощущение покоя, непринужденности, как будто я дома. Это происходит инстинктивно. Я поворачиваюсь к ней и, не отдавая себе отчета, целую ее в волосы — прямо на виду у всего школьного двора. Для нас это равносильно публичному проявлению своих чувств: будто мы в прямом эфире сорвали с себя одежду и занялись сексом.

Я жду, что мир вокруг нас взорвется, или хотя бы обращенных на нас взглядов и реплик. Ничего подобного. Никаких различимых перемен в атмосфере. Неужели произошло невозможное? Неужели мы, она и я, стали нормальными? Едва это слово приходит на ум, я понимаю, что оно неверно. Мы не стали нормальными — просто теперь от нас ничего другого не ждут. И не только в школе. Я тоже от нас ничего другого не жду. Воспринимаю ее как должное. Здесь, в школе. У себя дома. В своей жизни.

И это пугает.

Глава 44

— Я люблю поболтать, поэтому представим, что мы с тобой ведем беседу, — говорит Клэй, после школы рисуя меня на заднем крыльце своего дома. Я улыбаюсь, и он кричит, чтобы я вернула себе прежнее выражение лица, а это нелегко, и от его крика смех распирает меня еще сильнее.

— Естественно, сначала ты будешь пытать меня вопросами, связанными с моей сексуальной ориентацией; так все делают, — продолжает он, а сам рисует, и мне непонятно, как ему удается делать два дела сразу. Я, например, способна сосредоточиться только на чем-то одном, потому-то мне так трудно держать рот на замке. Молчание требует серьезной дисциплины. Ведь если ты можешь разговаривать, но не разговариваешь, тебе постоянно приходится контролировать свой речевой рефлекс. Порой я спрашиваю себя, а не проще ли мне было и вправду онеметь, ведь тогда не пришлось бы все время думать об этом.

— Первый вопрос — извечная классика: Ты всегда знал, что ты гей? Хороший вопрос. — Клэй смотрит на меня краем глаза. — Ответ? Не знаю. Думаю, вряд ли, потому что до десяти лет я вообще не знал, кто такие геи. Когда понял, тогда и понял, а специально понять и не пытался, но меня почему-то всегда об этом спрашивают.

Клэй берет серый рыхлый ластик и трет им по бумаге.

— Затем обычно интересуются: Ты когда-нибудь был с девчонкой, а если не был, тогда откуда ты знаешь, что ты гей? Ответ? Не скажу. Не твое дело. Следующий вопрос…

Он кладет ластик и смотрит на рисунок так, будто чем-то недоволен.

— Есть один вопрос, на который я охотно отвечу. Родители твои очень расстроились? — Ластик снова у него в руке. — Не очень. Не думаю, что они расстроились. Во всяком случае, мне они этого не сказали. Они были разочарованы? Может быть. Но если и так, прямо они мне это тоже не сказали. От них я услышал: Конечно, это не тот путь, который мы бы для тебя избрали, но мы просто хотим, чтобы ты был счастлив. Классическая фраза. Наверно, на каком-то сайте вывешена — специально для родителей, потому что они оба сказали мне одно и то же, слово в слово, будто сговорились. Они расстались, когда мне было два года, так что мне пришлось выслушать это дважды. Думаю, Дженис, жена отца, малость прибалдела, но ее мнение меня не интересует. Правда, с тех пор ей это по барабану. — Блин, во чешет, по-моему, ни разу дыхание не перевел. Интересно, должно мне быть стыдно за то, что я хотела бы задать ему все эти вопросы? Наверно, было бы стыдно, если б я лично его пытала.

Клэй, похоже, теперь больше доволен рисунком. Напряжение ушло из его лица. Когда он огорчен, кожа у него на лице натягивается, он теребит нижний край рубашки. Я тоже подолгу за ним наблюдаю. Делать-то больше нечего.