Марина Юденич - Welcome to Трансильвания
— Звучит убедительно, Полли. И ваша ирония относительно случайностей кажется более чем уместной. Однако вы сами только что оговорились: вампирские легенды исстари популярны в этих местах. Быть может, речь идет о преступлениях, никоим образом ни с какими вампирами не связанных, а местная — так сказать — традиция — приписывает все необъяснимое проделкам вампиров?
— Великолепная мысль, Тони.
— Действительно, недурственно. И что-то навевает такое, пока смутное… А, Полли?
— Возможно. Но более всего мне сейчас навевают что-то, пока тоже смутное, эти самые черновицкие «совпадения»… Так что позвольте все же покинуть вас ненадолго, к тому же паспорт у меня, как это ни странно, до сих пор российский, так что проблем на территории дружественной Украины, полагаю, не возникнет.
— У вас действительно не будет проблем на территории дружественной Украины, однако — вынужден разочаровать — отнюдь не благодаря российскому паспорту.
— Тогда — чему же?
— Удостоверению сотрудника SAS и звонку генерала Томсона соответствующим чинам в Киеве. Те давно рвутся в НАТО и готовы служить любому генералу натовской страны верой и правдой. Так-то, Полли.
— Грустно.
— Грустно. Но факт. Итак, Тони…
— Генералу Томсону, я полагаю, звонить будешь ты?
— Разумеется. Ты в это время займешься воздушным коридором и всем, что связано с твоим замечательным «Falcon», не правда ли?
— Чем же еще? Неужели ты думаешь, что я позволю Полли лететь в эти чертовы Шерновсы обычным рейсом? Представляю, что это за удовольствие!
Вопрос, таким образом, был решен принципиально. Оставались детали.
Они занимали Полину менее всего.
"Как странно, — подумала она вдруг, внезапно отключившись от беседы двух джентльменов. — Неожиданно и странно приходится возвращаться на родину. — И тут же, спохватившись, добавила:
— Бывшую, увы…"
Подземные сны Костаса Катакаподиса
Он проснулся неожиданно легко. Как не просыпался уже давно — разве что в раннем детстве, когда вместе с пробуждением приходит неожиданное ощущение радости.
И еще — совершенная уверенность в том, что впереди ожидают исключительно счастливые времена и вообще все в жизни будет хорошо. А жизнь сама по себе прекрасна. Глупое, наивное ощущение. Бесконечно далекое от истины.
Простительное, пожалуй, только в раннем детстве.
И тем не менее…
Он проснулся в радости, несмотря на то что в первые же минуты после пробуждения все понял и вспомнил все.
Ощутил приятную сухую прохладу подземелья.
Определенно знал, еще не разомкнув век, что вокруг, как и прежде, — мрак.
Но… не почувствовал ни уныния, ни страха.
«Здесь что-то не так, что-то такое в атмосфере, вроде наркотика», — подумал Костас.
И немедленно вспомнил очередную историю, рассказанную как-то у костра покойным доктором Эрхардом.
Вернее, бессвязные, обрывочные отголоски той истории.
Мысленно выругал себя за то, что никогда всерьез не относился к бесконечным ученым спорам.
Что-то ведь говорилось тогда про целебные свойства здешних мест. Необычные, малоизученные, но чрезвычайно сильные.
— Не ощущаю на себе ничего такого. Вообще ничего не ощущаю, — ответил он тогда с неизменной легкой иронией, совершенно намеренной, дабы раззадорить профессора и его прилежную паству. Это он любил.
В эту минуту — именно в эту, как только вспомнилось это далекое уже, иронично-дурацкое: «не ощущаю», — он ощутил.
Остро и так отчетливо, что не оставалось места сомнениям.
Ощутил чужое, постороннее присутствие.
Близко, совсем рядом.
И веки, смеженные до той поры, едва ли не сами собой немедленно широко распахнулись.
И он увидел — хотя это было странно и почти невозможно, — ибо вокруг действительно царила тьма.
Увидел отчетливо, как если бы светило солнце.
Но не удивился.
И — что еще более удивительно — не испугался.
Некто действительно был совсем рядом.
Небрежно облокотившись, он почти полусидел на каменном остове распахнутой гробницы.
Был невысок, но крепко сложен и, пожалуй что, строен.
Красивым нельзя было назвать худощавое лицо.
Но крупные его черты: впалые щеки, резко очерченные скулы и такой же, выдающийся вперед подбородок — рождали ощущение огромной внутренней силы, могущества и власти, данной их обладателю от рождения.
Все было заметным и впечатляющим на этом лице — орлиный нос с большими, чуткими, как у зверя, ноздрями, огромные, навыкате, глаза, ярко-зеленые в обрамлении длинных пушистых ресниц, густые, сросшиеся у переносицы брови.
Пышные черные усы почти скрывали рот, но и сквозь них можно было разглядеть яркие чувственные губы, плотно сжатые. Нижняя губа к тому же заметно оттопыривалась вниз, выдавая натуру упрямую, жестокую, а возможно, капризную.
Черные как смоль густые волосы свободно падали на широкие плечи, почти скрывая короткую «бычью» шею — верный признак того, что незнакомец с детства не чужд был искусствам боевых единоборств.
Впрочем, к чему фальшивые реверансы — о каком «незнакомце» могла идти речь?
Человек — а вернее, образ того, кто, невидимый во мраке и тем не менее различимый до мельчайших деталей, разглядывал теперь Костаса внимательно и немного насмешливо, — был тому хорошо известен.
Правда, имя его Костас не решался произнести даже мысленно.
Зато вспомнилась вдруг глупая шутка про визитную карточку, которую собирался спросить при встрече.
Хорошо было шутить там, на яхте, за тысячу верст отсюда.
Сейчас молчал Костас.
И тогда Он заговорил:
— Смерть, похоже, обходит тебя стороной, а, православный?
— Похоже на то.
— Да. Сначала тебя не убили там, наверху. Что странно. Потом ты каким-то чудом не свернул шею, когда пожаловал сюда, ко мне в гости. Теперь — выходит — и мне не пристало лишать тебя жизни. Принять надо, как подобает, если уж так любит тебя судьба.
— Я в твоей власти.
— И конечно же, знаешь, кто я?
— Как не знать.
— Хорошо говоришь. Честно. Люблю правдивых людей. Вот еще что скажи, если так уж ты честен, боишься меня?
— Боюсь ли? — Костас задумался на секунду. Встряхнул, проверяя чувства, душу. Но не изменилось первое ощущение. И он не солгал:
— Нет, не боюсь. Прости.
Коротко рассмеялся призрак:
— За что же прощения просишь?
— Все боялись тебя. И тебе, вроде как, было это по нраву.
Пришла пора задуматься рыцарю Дракона. Непростой была мысль — ибо глубокая складка залегла меж бровей и глаза в полумраке блеснули недобро.
— Что ж, в этом ты не ошибся, православный, я любил чужой страх. Только скажи мне, пришелец, кто из земных властителей не любит его, страх своих подданных и не своих — тем паче. Ибо разве не есть он — сама власть? Чем дальше простирается страх перед тобой — тем ближе ты к вожделенной мечте всех, посягнувших на то, чтобы править другими, — к абсолютной власти. Разве не так, православный?
— А любовь?
— Любовь?!
— Разве не может народ любить своего властелина?
— Отчего же? Может. И часто — любит. Знаешь, очень давно, так давно, что сейчас и поверить трудно, был я ребенком. Маленьким мальчиком, еще не ведавшим чужеземного плена. В ту пору был у меня пес. Верный пес, который любил меня — можешь не сомневаться, — как любил! Ни на шаг не отходил, спал у порога моей спальни и никого не подпускал к двери, пока я не проснусь и не кликну сам. Я рос резвым, своенравным ребенком, и случалось, если пес делал что-то не по мне, наказывал его. Бил. Развлекался тем, что зажимал животине пасть и нос, ждал, пока несчастный не начнет задыхаться и в предсмертном ужасе бить лапами. И — что было самым страшным для него — говорил, что не нужна мне больше такая собака, отдам ее, дескать, пастухам, может, там принесет пользу. Смешно это. Смешно и странно, но я и теперь помню, как страдало несчастное животное от таких слов. Понурив голову, становился он похожим на овцу и медленно шел со двора. Так шел, будто на верную смерть. Однако я взрослел, и детская жестокость постепенно отступала… Ты усмехаешься, православный?
— Тебе показалось. Я не так смел.
— Это понятно. Но мне не кажется — ты усмехнулся в душе и подумал: ну да, отступила его детская жестокость, а на ее место пришла другая, куда более страшная… Не так ли?
— Не так, но близко. Была, наверное, похожая мысль, но — клянусь Иисусом — я не успел ее заметить. Только потом, когда ты уже начал говорить… Да. Что-то такое: «Твоя жесткость ушла? Так что же осталось?»
— И снова ты радуешь меня, православный, потому что говоришь правду. Что до мыслей твоих, то они становятся мне известны, едва родившись. Ты подумаешь о чем-то через несколько мгновений — а я буду точно знать, о чем именно ты станешь думать. Так угодно провидению. Вернемся, однако, к истории моего пса. Впрочем, о жестокости того, кто сейчас перед тобой, поговорим тоже. Но позже. Пока — повторюсь: не смей сомневаться в том, что говорю я. Ибо теперь, испытав все, что предписано было испытать мне, я заслужил право говорить правду. Не лгать, не изворачиваться, не хитрить ни перед кем. Великое право.
