Марина Юденич - Welcome to Трансильвания

Марина Юденич

Welcome to Трансильвания

Пролог

Давно это было.

Так давно, что живущим ныне незачем знать, когда и в каких краях.

Так ли все было на самом деле?

Тишина — в ответ.

Усмехается вечность и устало прикрывает глаза.

Надоедливы люди.

Разум их пытлив, но слаб и тщеславен. Силится познать недоступное и гордится, если вдруг удается приоткрыть завесу, полагая, что вот уж и тайна открылась, отступило неведение.

Но ошибается часто. И без конца множит ошибки.

Хмурится вечность.

Ничего не поделать, однако. Ибо предписано ей иногда раскрывать любопытным пыльные тайны.

Впрочем, в запасе у вечности много разных уловок. И хитростей. И ловушек.

Желаете тайну? Извольте!

Итак, двое однажды шли по раскаленной дороге.

Путь их лежал издалека. Беседа была неспешной.

Белое солнце проливало с небес потоки жары, и все живое вокруг на сотни верст давно погибло, испепеленное безжалостными лучами, или попряталось, затаилось, прикинулось мертвым, в надежде, что грозное светило не заметит и тогда, возможно, удастся дожить до лучших дней. Если, разумеется, они вообще когда-нибудь наступят. — Но Познавший Кровь? Его обрекаешь ты на вечные страдания. Куда, скажи на милость, подавалось твое великое милосердие? Выходит, и у него есть границы?

— Что ты знаешь о вечности? Для тебя она — только небытие. Для меня же — продолжение бытия. И стало быть, перемены возможны.

— Значит, все же — прощение? Ты простишь его?! Хотел бы я знать, кто потом поверит в неотвратимость твоей кары?

— Право карать и вправду принадлежит мне безраздельно. Но простить может каждый. А множество молитв, вознесенных…

— Множество? Я не ослышался?! Множество смертных простят Познавшего Кровь?! Разглядев в его деяниях — по твоему же велению! — отражение ада?! Невозможно! Даже тебе не под силу ниспослать такое

— Ты слушал меня, но не услышал, Противостоящий. Выбор. У них всегда есть выбор. В этом случае — согласен — он будет нелегким. Потребуются воля и мужество, чтобы…

Узкая каменистая тропа обернулась песчаной дорогой.

Загадочная, не похожая ни на одну другую, пустыня осталась позади.

Путники ступили на берег моря.

Странными казались его воды. Бледно-зеленые, вязкие даже на вид и совершенно неподвижные простирались они до горизонта.

Не водоем вовсе, а огромная чаша с густым горячим киселем.

Что за стряпуха варила тот кисель?

Для кого?

Про то умолчала вечность.

А чтобы не возникло у кого охоты задавать ненужные вопросы, вдобавок растворила в своих глухих лабиринтах продолжение странного разговора, что вели под раскаленным небом два одиноких путника.

Знойный воздух был зыбким — мир вокруг казался присным иллюзорным. И полно! Не мираж ли явился в горячем мареве? Возможно, черная каменная пустыня. Неподвижный сгусток моря. Раскаленное сверх всякой меры, смертоносное солнце. И двое которые ничего этого попросту не замечали.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Энтони Джулиан

Шел дождь.

И казалось, что это надолго.

Не хмуро, как в Англии, и особенно в Шотландии, когда зарядят по осени долгие унылые дожди.

То же, впрочем, в Нормандии.

Париж — другое дело.

Здесь просто грустно. Но грусть светла, легка, а порой приятна.

Человек — переменчивое существо, иногда ему хочется погрустить.

Пройтись по улицам, завешанным легкой пеленой дождя, взглянуть на воду, подернутую мелкой рябью.

А потом, отгородившись вдруг от всего влажного, прохладного, грустного стеклянной дверью маленького бистро, насладиться уютным теплом.

Чашкой горячего кофе, добрым глотком ароматного коньяка.

И под конец, чтобы окончательно доказать себе и всему миру, что настроение — штука хотя и капризная, но вполне управляемая, вдруг набрать полузабытый номер. Услышать волнующий — все еще! — слегка грассирующий голос.

И тихо сказать: «Bonsoir, chere. C'est moi…»[1]

Возможно, впрочем, что лорда Джулиана подобные фантазии не посещали.

Долгий перелет через Атлантику, усталость, дурное расположение духа — вполне достаточно для того, чтобы мысль о полутора часах пути до наследственного Chateau de Cheverny показалась невыносимой.

Как бы там ни было, сэр Энтони решил ехать в отель.

Place de la Concorde, похоже, не признавала дождливой грусти.

Мостовая была расцвечена вереницей умытых машин, а тротуары — парадом ярких зонтиков.

И только швейцар прославленного Hotel de Grillon торжественно вознес над головой лорда Джулиана огромный черный зонт.

Но это ничуть не омрачило общей картины.

Через полчаса, разомлевший от двух порций отменного «Balblair» Энтони блаженствовал в душистой пене. Теплая ванна расслабила его окончательно.

Мысли лениво плескались в сознании.

Слабо мурлыкали — приятные, сонные, умиротворенные.

«Во Франции надо пить коньяк», — в который уже раз подумал Тони и потянулся к телефону, чтобы заказать… еще одну порцию любимого виски.

Но телефон зазвонил сам.

— Простите за беспокойство, мсье Джулиан. С вами хотел переговорить мсье Текский. Я могу соединить?

— Я полагаю, вы хотели сказать — герцог Текский, дружище?

— Возможно, мсье. Вы будете говорить?

— Разумеется.

В трубке раздалась приятная мелодия.

— Чертов лягушатник!

Разумеется, лорд Джулиан не был монархистом.

Сословные предрассудки в начале третьего тысячелетия?! Забавно! Сродни пышному карнавальному костюму.

Сложные генеалогические — равно с геральдическими — построения неизменно вызывали у Энтони Джулиана приступы меланхолии.

Не мудрено.

Наследнику нескольких громких титулов и фамилий, до сих пор почитаемых в старушке Европе, притом стопроцентному американцу, в жизни приходилось не так уж просто.

— Редкий сорт виски.

— Я мимикрирую столь же усердно, сколь вы, madame, загораете, — заявил лорд однажды весьма почтенной особе.

С ее легкой руки фраза долго гуляла по свету.

Высшему, разумеется.

И тем не менее демократическое упрямство портье, не желавшего называть герцога — герцогом, Энтони разозлило.

Проворно выскочив из ванны, он тяжело — признак крайнего раздражения — затопал по полу босыми ногами.

Пушистые клочья пены разлетелись по розовому мрамору, искрящимися кляксами повисли на больших зеркалах.

— Чертовы левые лягушатники!

Похоже, лорд Джулиан обиделся всерьез.

На всю Францию вкупе с ее революционными традициями.

И дело было совсем не в его консерватизме.

Отнюдь!

Герцог Текский — вот за кого мысленно вступился лорд Джулиан. Горячо, но не слишком оправданно, пожалуй.

Их подружил Eton[2], мрачный готический облик которого — ничто, милая рождественская открытка по сравнению с теми испытаниями, на которые обрекают своих отпрысков самые привилегированные семейства Старого и Нового Света.

Фабрика клубных пиджаков? Дудки!!!

Холодный застенок, колония для малолетних преступников.

Бесконечная муштра и палочная дисциплина. Настоящая порка — по крайней мере раньше, в его время, — сейчас, говорят, как-то обходятся без нее. Даже странно.

Холодная вода в умывальниках. Грубая, скудная пища. Жесткие матрасы и тонкие колючие одеяла.

Учеба до помутнения рассудка — математика и латынь, логика, риторика, древнейшая история и… да разве все упомнишь! Зачем, спрашивается, зубрили?!

Что еще?

Ах да! Едва ли не самое главное — культ физической силы, здорового тела.

Спорт, спорт, спорт — возведенный в ранг религии. «Победа при Ватерлоо ковалась на спортивных площадках Eton», — это, кажется, Веллингтон.

Впрочем, сэру Энтони более по душе пришлась другая цитата.

Лорд Бивербрук — Джонатан Эткин, один из его однокашников, отставной военный министр и экс-депутат британского парламента, уличенный в финансовых махинациях отправляясь за решетку, философски заметил: «После Eton тюрьма не испугает».

Лорд Джулиан готов был подписаться под каждым словом. Причем, если потребуется, собственной кровью. Никак не иначе.

Надо ли говорить, что дружба, родившаяся в таких условиях, неизменно становится настоящей. Верной. И долгой. Как правило — на всю жизнь.

Впрочем, сюда ведь и шли главным образом, чтобы потом дружить.

Ради этого стоило потерпеть. В Eton учились едва ли не все бывшие короли Великобритании и ее премьеры, за исключением, разумеется, дочери бакалейщика — железной леди Туманного Альбиона.

А кто знает — сколько будущих? И не только Великобритании.

Об этом помнили постоянно.

Герцог Владислав Текский, однако, был исключением. Он просто дружил.

Энтони мог размышлять на эту тему и дальше. Но мелодичные переливы знакомой мелодии наконец смолкли.

А вернее — оборвались.