Елена Сазанович - Всё хоккей
– Я только не понимаю, зачем вам это нужно, – Тоня пожала плечами и сделала большой глоток пива. – Столько прошло времени. Даже если вы и любили… Впрочем, это вы так опустились из-за этой погибшей девушки? Да?
Тонечка кивнула на мои пожеванные, замызганные штаны.
– Ведь даже в опустившемся человеке можно угадать его прошлое. А у вас оно было, похоже, очень даже ничего, очень. Вы даже были очень симпатичным, я подозреваю даже стилягой. И гораздо вы моложе, чем хотите казаться. И гораздо привлекательней…И гораздо удачливей. Ну что, скажете, не угадала?
– И да, и нет.
– Значит, угадала, – Тонечка вздохнула. – И из-за той девушки вы пустили свою жизнь наперекосяк.
Нет, Тонечка, не из-за девушки. Все гораздо серьезнее. Но все равно – наперекосяк.
– Вы бы лучше брали пример с моего дяди. Когда он порвал, не знаю – по какой причине, но порвал со своей любовницей, он конечно… ну совсем был плох. Даже я от него такого не ожидала, такой прагматик, такой умница, а сдал за пару дней. Я даже думала, что он что-нибудь с собой сделает. Но все же он оказался мудрее. Обратился к Максу. И честное слово произошло чудо! Ей Богу, чудо! Хотя бы казалось, что чудесного, психиатры для того и существуют, чтобы вызволять людей из беды. Но люди не понимают, что врачи гораздо меньше уверены в чудодейственности медицины, чем пациенты. Врачи вообще мало во что верят, и особенно психиатры. Самая непредсказуемая наука и самые непредсказуемые результаты. Поэтому я меньше всего верила, что какой-нибудь врач его спасет. А тем более Макс. Он и психиатр-то посредственный, скорее графоман, каких навалом. И тут… За такие короткие сроки! И такой результат! Ну что это, если не чудо?
– А вы не допускаете, что это не заслуга Макса?
– Я сама часто об этом думала. Что Макс его привел к какому-нибудь своему гениальному коллеге. Но зачем из этого делать такую тайну? Чтобы держать дядю на крючке? Но дядя же не идиот, и знает кто его истинный спаситель. В общем, непонятки какие-то. Но разве это имеет значение? Дядя быстро вылечился от своей несчастной любви и дела его пошли вверх. Внезапная слава после успешной операции по пересадке сердца, отсюда некоторое высокомерие, даже жесткость. Но все это издержки успеха. Суть остается прежней. Он гений, и все это признали. А гением прощается многое. Особенно тем, кто спас не одну жизнь.
– За спиной каждого врача свое кладбище.
Тонечка внимательно на меня посмотрела и рассмеялась.
– Интересное замечание.
– Это не я заметил, а Вересаев, – я не скрывал своего удовлетворения, что наконец-то блеснул эрудицией.
– Вересаев прав и не прав. Это тоже издержки профессии. Хотя в целом я согласна. Иногда сам врач не знает убийца он или нет, выписывая то или иное лекарство. Иногда это вообще называется положиться на случай или Бога, кто во что верит. И кто знает, нет ли за спиной писателя кладбища. Иногда слово тоже убивает. Но это конечно не про Вересаева. Он виртуоз и сочинитель жизни. И это не про моего дядю тоже. Он виртуоз в своем деле не меньший, а сочинитель жизни возможно больший. Столько благодаря ему живут! Поэтому… Я так до конца и не поняла, чем смогу вам помочь. Даже если допустить, что эта девушка… медсестра и была любимой профессора Маслова, что из того? Вы сами сказали, что доказано, как она погибла.
– А если нет?
Мы некоторое время в абсолютном молчании смотрели друг другу в глаза. Слышался шум мотора и шелест фольги за соседними столиками. Я не боялся этого молчания. Тонечка могла меня ударить, могла развернуться и уйти и я бы ее не винил. Но она поступила мудрее. Вообще она была мудра не на свои годы.
– В таком случае, прежде всего, нужно выяснить: та ли эта девушка вообще и какое к ней дядя имеет отношение, – Тонечка отчеканила свои слова так, что в них даже зазвинели льдинки.
– Я хочу, чтобы вы не обижались, а чтобы поняли.
– Я поняла, – она вновь бросила в меня льдинку. – Если эта та девушка, он просто так быстро не смог бы ее забыть. И тем более вряд ли бы ему удалось в такие сроки сделать головокружительную карьеру. Потому что это был не просто разрыв. Это была смерть.
Я вслед за Тоней привстал с места. Пароход уже давно причалил. И только вызывающий звук швабры, которой ловко орудовал лопоухий пацан уже по нашим ногам, заставил нас очнуться.
Тонечка наотрез отказалась, чтобы я ее провожал. Я и не настаивал. На берегу я долго вглядывался в небо, пытаясь отыскать там нашего голубка. Но он растворился или в облаках, или в дыме заводских труб. А возможно все было проще: давно уже сидел на столике другого парохода и благодарно клевал из других рук.
После встречи с Тоней осталось странное чувство. Словно после первого свидания, словно после первого поцелуя с Алькой или проведенной с ней ночи. Я не мог описать это чувство. Но единственное знал – это что угодно, но не любовь. Я не мог любить Тоню, потому что уже давно не хотел любить. Смерть невинного человека по моей вине уничтожила во мне желание любви. Я считал, что не имею права ходить по земле, встречаться с женщинами, заниматься любимой работой. Ведь все это я отнял у другого. Мне даже стыдно было наслаждаться природой. Ведь даже это я отнял у Смирнова. Не просто саму жизнь, но и наслаждения жизни и созерцание жизни. В моей камере хранения все эти желания и чувства были надежно заперты на ключ.
И сегодня (а, может, гораздо раньше, еще со дня нашей встречи?) Тоня попыталась подобрать ключи к моей до сих пор надежной камере хранения. И у нее если не получилось, то уже начинает получаться. И меня это пугало, злило и радовало. Но главное, я не знал, что с этим делать. Мало того, что я не имел право на счастье после преступления, не хватало вновь разрушить жизнь близкого человека. И как в детстве мои руки холодели от страха. Когда я осознавал, что приношу боль всему, к чему прикасаюсь. Уничтожаю, что люблю. Что вновь и вновь становлюсь невольным преступником.
Я не хотел больше убивать, и не хотел причинять страдания. Дядя Тони наверняка был замешан в истории с медсестрой Женей. И мне необходимо это было выяснить. И невольно возникшие чувства, даже не чувства, а так, штрихи, отблески, тени чувств к девушке, могут вновь помешать. И вновь я могу стать причиной краха чьей-то жизни.
У меня уже не было сил разрушать. Я сам был разрушен.
Тем не менее, помимо своей воли, мой шаг был уверен, весел и тверд, я даже перестал горбиться, и даже снял очки. Отчего мир стал более расплывчатым и менее ярким. Но мне нравился он таким. Неясным, чуть-чуть загадочным и тревожным, как мои чувства. Конкретики я уже не любил. Конкретика меня уже пугала. Ясность мира всегда ведет к ясным поступкам и ясным ответам за них. Совершать поступки я уже не хотел, как не хотел за них отвечать.
Я бодро шагал по многолюдному проспекту, не замечая, что насвистываю мелодию из «Прекрасной мельничихи». И резко притормозил у книжного магазина. Неплохо бы прикупить Вересаева. Я знал из него лишь одну строчку, подслушанную еще сто лет назад, когда была жива мама, которой сегодня и похвастался перед Тонечкой: «У каждого врача за спиной есть свое кладбище». Как, наверное, и у ученого, у учителя, а, проще говоря, у каждого человека есть за спиной свои мертвецы.
Это я уже знал из собственного опыта. Люди уверенно шагали навстречу. Они знать этого не хотели. Они по-прежнему были уверены, что на их кладбищах похоронены только родные и близкие, в смерти которых они не виноваты.
Может, поэтому на сегодняшний вечер мне Вересаев нужен был весь. Чтобы получить ответ и на другие вопросы. Но я слишком был самоуверен. Похоже, отвечать он мне не хотел. Я ему, похоже, сегодня был не нужен. Потому что мне так и не удалось его купить.
Возле книжного магазина толпились люди. И это меня удивило. Я понятия не имел, что еще бывают очереди за книжками. Или свершилось чудо? И на землю спустился гений? И нашей земле пришелся кстати? И даже людям?… Но я поторопился составить доброе мнение о читающей публике.
Они действительно толпились у книжного магазина, что-то горячо обсуждая и агрессивно размахивая руками. Внезапно по чьему-то истеричному зову все одновременно задрали головы вверх. С неба спускался гений. Я по-прежнему плохо видел его лицо, лихорадочно нащупывал очки в кармане, сумке, но безуспешно. Я щурился, но гениальное лицо так и не мог узреть. Внезапно лицо гения стало двоиться, троиться, четвериться… Лиц стало много и они все ниже и ниже, плавно и обреченно опускались на нашу грешную землю, словно делая одолжение.
Наконец без очков смог разглядеть воздушные шары с изображением лица гения. Но лица по-прежнему не мог видеть отчетливо.
– Кто это? – крикнул я.
– Вы что! С Луны свалились! – какой-то длинноволосый верзила готов был влепить мне оплеуху за мою безграмотность.
– Похоже, с луны свалился не я, а он, – я кивнул на плавно танцующие в воздухе физиономии гения.
– Да это… Это… – возмущаясь затараторила стриженая остроносая дама в очках. – И как это можно не знать! Это талантище, умница! Такую гениальную книжку написал!
