Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все
По странной случайности мне не пришлось увидеть ни одного кровопролития, пока мы не вступили в Югославию. Там война предстала перед нами без прикрас. Мы были поражены тем, что эти Untermenschen не любят нас, и искренне возмущались, когда они нападали на нас. Как американцы во Вьетнаме, мы никак не могли понять, почему нас не любят. Наш долг отчасти состоял в том, чтобы нас полюбили, особенно здесь, где все казалось вдвойне чужим, так как даже их алфавита мы не знали.
И когда мы ходили по их улицам, мы не чувствовали себя спокойно и уверенно. Славяне оказались не только низшими существами, но и опасными.
В июле наш батальон отправили в Скопле охранять железную дорогу, по которой наши составы направлялись в Грецию. Тогда-то мы и увидели другую сторону войны. Однажды партизаны – мы называли их бандитами – взорвали пути. Наш поезд атаковали плохо вооруженные, плохо одетые люди, которые, однако, сражались так, как могли сражаться только солдаты фюрера. Это были совсем не бандиты, а партизанская армия, которая разгромила наш батальон, и многие наши солдаты были убиты.
Мы просто не могли этому поверить. До сих пор мы только побеждали. Мы восторженно кричали: «Зиг хайль!» Нам казалось, что мы не только непобедимы, но и бессмертны.
В солнечный октябрьский день мы похоронили Гюнтера, Петера и Вольфганга; но мы не осознали, что это значило. Мы были слишком потрясены тем, что три наших товарища теперь окоченевшие трупы.
Наш капитан призвал нас во имя фюрера отомстить за них; наш командир построил нас и прочитал приказ фельдмаршала об ответных мерах:
«За каждого убитого немецкого солдата умрут сто сербов».
«За каждого раненого немецкого солдата умрут пятьдесят сербов».
Мы не задумывались над бесчеловечностью этого приказа. Ведь Гитлер сказал: «Мы должны быть жестокими с чистой совестью. Мы должны уничтожить всех наших врагов, используя все достижения науки и техники». Триста сербов – это даже мало за жизни Гюнтера, Петера и Вольфганга.
Каждому из нас дали выпить по большой кружке водки, и мы выступили, держа автоматы наготове, возбужденные алкоголем, полные жгучей ненависти. Мы шагали еще более гордо, готовые преследовать в горах «бандитов-партизан», осмелившихся нам сопротивляться, и истреблять их до последнего. Мы уже получили «крещение кровью».
И только когда мы вошли в огромный двор, полный людей – старых и молодых, – окруженных солдатами из нашей части с винтовками наготове, я понял, что никакого сражения не будет. Мы были разочарованы. Какое отношение имеет кучка этих мирных жителей к нашей мести? Мне приказали отделить мальчиков от отцов. По-видимому, командир усомнился в силе моего солдатского духа.
Я пересчитывал их и чувствовал себя очень неловко от того, что держал под прицелом таких малышей. Они перешептывались. Кто-то даже захихикал. Они не догадывались, что их ждет. Некоторые, самые маленькие, плакали. Это подействовало даже на мое одурманенное алкоголем сознание, но и тогда я еще не понимал, что же должно произойти.
Кеппель указал на фон Рендта.
– Он был там, в своей черной эсэсовской форме, и отдавал приказы за своего штурмбаннфюрера, так как он говорил не только по-немецки, но и по-сербски.
– Ложь! – воскликнул фон Рендт. – Я уже сказал вам, что никогда не служил в эсэсовских частях и по-сербски не говорю.
Кеппель не обратил на его слова никакого внимания.
– Теперь ему не уйти от правосудия; но если уж говорить о торжестве справедливости, то перед судом должна была предстать почти вся немецкая армия за то, что произошло в тот день в Карловаце, когда простых солдат вермахта можно было отличить от эсэсовцев только по их форме.
Иоганн растерянно посмотрел на дядю. Если все, что они рассказывают, правда, значит в его жилах течет кровь военного преступника. «Немыслимо, – твердил он себе. – Дядя Карл старый глупец, помешавшийся на прошлом, но он не злодей».
Фон Рендт задергался, стараясь разорвать веревки.
– Говорю вам, что я никогда не был в Карловаце.
– Но зато я был там, на этом дворе, – негромко сказал Бранкович, – я и триста других школьников. Тогда мне было семнадцать лет, и я учился в последнем классе.
Его слова въелись в сознание Иоганна, как кислота.
Постепенно далекий мир юности двух незнакомых людей становился его миром. Он разделял страдания Бранковича и мучительные сомнения Кеппеля, которые вставали за этим сухим изложением событий. Настоящего не существовало. В тот давний день это он был школьником из далекого сербского городка, и прошлое этих людей каким-то неведомым образом стало его прошлым.
Лето кончилось. Улетели птицы. Уехал отец. В реке отражается ярко-желтая листва ив, горы вокруг пылают золотом и багрянцем, теплые дни становятся все короче, ночи холоднее. Война. Поражение.
Хайль Гитлер! Сербия будет работать на благо рейха!
Зиг хайль!
Немецкие эшелоны с грохотом проносятся по сербской земле, раззолоченной осенью, пахнущей яблоками и собранным виноградом. Дым от сжигаемых листьев, будто едкое дыхание поражения, окутывает все.
Ярость и безысходность. Война за каждым учебником, который он читает. Война за каждой математической задачей, которую он решает. Война за каждым опытом на уроках химии. Война. Шпионы и коллаборационисты в городе. Школьные товарищи тайком уходят к партизанам в горы.
Ночью, ворочаясь без сна в постели, он слышит грохот военных эшелонов, и сердце разрывается между желанием уйти к партизанам и долгом перед матерью, чьи рыдания он слышит за стенкой спальни. Старшая сестра тоже плачет. Ее жених ушел к партизанам.
Ему никогда не хотелось стать военным, как его отец. Последний раз, когда отец приезжал в отпуск, они с ним из-за этого даже поссорились. Сейчас он очень жалеет об этом, а по ночам плачет, потому что отец попал в плен, и неизвестно, увидятся ли они когда-нибудь.
«Война скоро кончится», – говорит мать и сама старается в это поверить.
Так же говорят и другие люди Но старый учитель истории сказал: «Не верьте. Вспомните турок. Пятьсот лет рабства!»
«Ни за что! – шепчут они друг другу. – Ни за что!» И на другой день еще два места в классе оказываются пустыми.
«Будь осторожен, сынок, – умоляет мать, провожая ею в школу. – Помни, кроме тебя, у нас нет никого. Присмотри за братишкой».
О да! Он осторожен! Он не так безрассудно храбр, как Милан.
Трудно убедить мальчишку Милана, что надо быть осторожным. Он все время грозится убежать к партизанам, хотя ему только пятнадцать лет. Он смелый и отчаянный. Ему это кажется приключением.
Город вдруг перестал быть их городом. С шести часов вечера комендантский час. На каждом углу патруль из нацистских пособников. Фольксдойчи в черных бриджах, черных рубашках, черных галстуках, в красных нарукавных повязках с черной свастикой. Наглые четники с длинными волосами и бородами, развевающимися на холодном ветру; их кривые кинжалы поблескивают за поясом черных шаровар, как когда-то у турок.
Черное. Черное. Все кругом черное.
У жителей города замкнутые, непроницаемые лица. Они ходят опустив глаза, чтобы нацисты и предатели не смогли прочитать в них ненависть. Куда-то исчез тот старый полицейский, который всегда приветливо улыбался ему. Незнакомые полицейские следят за порядком в городе и с особым подозрением поглядывают на учащихся. Отряды Лотического рыскают по фабрикам, железнодорожным депо и домам партизан.
На пороге их дома убит солдат из отступающего боснийского полка. Они с матерью говорят, что не знают этого человека, хотя он был другом отца.
Горечь во рту, ненависть в душе, огонь в сердце. Весь город в трауре, но лица бесстрастны.
«Промой глаза, когда пойдешь на улицу, – приказывает мать сестре, – чтобы никто не догадался, что ты плакала».
Слезы опасны. По ним можно догадаться, что делается на сердце. Люди плачут тайком и радуются тоже тайком. Жители города втайне смеялись в тот день, когда по улицам разъезжал духовой оркестр пожарных, одетых в парадную форму, и оглашал воздух торжественными маршами, а немцы и всякие предатели отдавали им честь. Пожарные ехали за город – будто бы на учения. А партизаны получили новое пополнение. Милану тоже не терпится убежать к ним.
Школа гудит от слухов. Каждая вылазка партизан – повод для тайного ликования. Но доверять никому нельзя. Полицейский доносит на чиновника городского муниципалитета – тот помогает партизанам. С помощью другого служащего муниципалитета партизаны проникли ночью в город и захватили три вагона оружия.
Ура! Ура! Ура!
Безмолвная война разгорается. По ночам партизаны совершают налеты. Нацисты получают подкрепление. Партизаны окружены. Солдаты вермахта, печатая шаг, проходят по городу. Предатели еще больше лебезят перед ними, еще больше зверствуют. Они разгуливают по улицам с важным видом, но они только пешки в руках немцев.
