Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2008)
Особый интерес вызывают заметные фигуры серебряного века — помимо биографии Розанова в пятый дом вошли статьи о Сологубе, Ремизове, Северянине, поэте С. М. Соловьеве. Временнбые рамки Словаря содержат ограничение: 1800 — 1917. В значительной степени они были определены условиями, когда Словарь только затевался, чтобы оправдать и облегчить процесс деидеологизации литературы ХIХ века, ведь наибольшие сложности литературоведы испытывали, описывая советский период. Однако писатели, сформировавшиеся к началу века, не все удачно умирали в начале революционной эпохи, как Александр Блок, облегчив тем самым процесс своей канонизации советским литературоведением. Представим себе, что Блок не умер в сорок один год, а дожил бы до середины тридцатых, — что дальше? Арест? Опала?
Авторы, готовившие первый том, как правило, обрывали биографии своих героев, переживших революцию. Представляю, как было трудно Роману Тименчику, блистательному исследователю Ахматовой, написавшему замечательную работу “Анна Ахматова в шестидесятые годы”, прервать свою статью о ней, вместив ее жизнь после 1917 года в один абзац: “...выступала как пушкиновед, занималась художественным переводом. В 1940 — 65 ею писалась „Поэма без героя” — последнее прощание с эпохой 10-х годов”. Парадокс заключался в том, что уже готовая рукопись Cловаря слишком долго провалялась в типографии, — за это время издали “Реквием”, и Ахматова сделалась излюбленным героем статей о “возвращенной” литературе.
Постепенно складывалось иное правило: если писатель и сформировался в серебряном веке, благодаря чему попадает в Словарь с его временнбыми рамками, то основные биографические сведения, касающиеся его пореволюционной судьбы, все равно сообщаются. Я, например, мало что знала об этом периоде жизни Сергея Михайловича Соловьева, лица, без которого не обходится ни одна биография Блока, — этот племянник Владимира Соловьева и троюродный брат Блока вместе с Блоком и Белым, собственно, и составляют триумвират символистов-“соловьевцев”. Для меня это была типичная фигура серебряного века. КЛЭ сообщает о его судьбе глухо: “После революции занимался преимущественно переводами”. В Словаре же нарисована гораздо более драматичная картина конфликта яркой творческой личности и времени: еще до революции принявший священнический сан, Соловьев в 1920-м переходит в католичество, служит в храме, в 1926 году становится вице-экзархом католиков восточного обряда, при этом преподает античную литературу и классические языки, переводит, работает над исследованием “Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева”, пишет религиозно-философские статьи, воспоминания, пока сжимающиеся тиски власти не нащупывают внутренне непокорных: отстранение от преподавания, разгром католиков, арест в 1931 году, душевная болезнь, развившаяся во время допросов, психиатрическая лечебница Кащенко как замена лагерю, смерть в 1941-м.
Постреволюционная эпоха драматизировала судьбы почти всех представителей серебряного века — остались ли они на родине или оказались в эмиграции: это очень наглядно показывает Словарь.
Но как ни важны новаторские, по сути, биографии классиков и писателей первого ряда, еще более важен другой аспект словаря — его всеохватность. Есть разные точки зрения на расширение границ понятия “писатель”. А. Рейтблат, один из авторов и консультантов Словаря, видит в этом некоторую опасность: “Но ведь в словарь втянуто три с половиной тысячи. Это бульварные литераторы, лубочные писатели или обработчики, это газетные публицисты и так далее. Само втягивание такого корпуса авторов разрушает, с моей точки зрения, канон литературный” <http://www.svoboda.org/programs/otbl/2005/otbl.020605.asp>.
Эту позицию можно понять. Но мне ближе иная точка зрения. Словарь — это ведь не книга для сплошного чтения. Я обращаю внимание на неловкость выражения “читатели словаря”. Ну, мало кто будет читать эти тома подряд. А вот пользоваться Словарем будут многие. Жаль, в русском языке нелегко образуются отглагольные существительные. Но слово “пользователь” уже вышло за пределы Интернета, рискну и я написать о пользователях Словаря. Так вот, в качестве пользователя мне важна не строгая отграниченность корпуса Словаря и не четкая очерченность границ понятия писатель, но возможность навести справки о литературных и окололитературных персонажах, пусть и не оставивших заметного следа в литературе, но оставивших его в восприятии современников. Например — Я. И. Ростовцев, о котором мне было известно только то, что он сыграл неприглядную роль в деле декабристов (чаще всего его письмо будущему царю называют доносом). Странный, однако, это все же донос, если 12 декабря Ростовцев сообщает великому князю Николаю Павловичу о предполагающемся выступлении, убеждая его отречься от престола, и одновременно знакомит с копией своего письма Рылеева и Оболенского. Но, оказывается, Ростовцев был еще и литератором-любителем, благодаря чему и попал в Словарь. А уж Г. В. Зыкова, автор статьи о Ростовцеве, сумела донести разные трактовки странного поступка Ростовцева и рассказать о его дальнейшей карьере, закончившейся в роли председателя Комитета по крестьянскому делу, о работе над весьма радикальным проектом освобождения крестьян и о мужественной смерти, накануне которой он якобы произнес, обращаясь к Александру II, легендарные слова: “Государь, не бойтесь”.
Или вот фигура из другого времени, характерная для серебряного века, — Валентин Свенцицкий, православный христианин и революционный радикал, создатель “Христианского братства борьбы” и Московского религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева, вдохновенный, магнетический оратор и посредственный писатель, автор скандального романа “Антихрист” (1908), герой которого — проповедник, тайно предающийся разврату. В контексте времени эта фигура значит очень много, с ним полемизируют Бердяев, Розанов и Е. Н. Трубецкой, о нем вспоминают Гиппиус и Фудель. В истории литературы — ни первое, ни второе место за Свенцицким не зарезервировано. С. М. Сергеев и С. В. Чертков, авторы статьи, не столько развеивают мифы, которыми обросло имя Свенцицкого, сколько систематизируют отзывы современников, стремясь донести восприятие ими загадочной, мятущейся, одаренной личности, раздираемой страстями. (Замечателен пассаж: “Современники судили о Свенцицком по слухам, отчасти верным: „Призывал к покаянию и аскетизму и завел гарем в Москве” (Розанов)”). Как почти всегда в Словаре, эта статья — законченное исследование, в котором уточняется и биография персонажа: приняв в 1917 году священнический сан, Свенцицкий, оказывается, был проповедником в Добровольческой армии, но не эмигрировал, как можно было ожидать, а вернулся в Москву, служил в храмах, пока не был сослан в 1928 году в Красноярский край.
Литераторы-дилетанты, время от времени обращающиеся к перу, отрываясь от высокой чиновной карьеры, и писатели-самоучки, создающие низовую литературу, географы-путешественники, оставившие путевые записки и дневники, ученые, выступавшие в печати как популяризаторы науки, этнографы, педагоги, мемуаристы, военные и охотничьи писатели, духовные писатели — всем нашлось место в Словаре.
Иные из персонажей вообще прежде не имели биографии, об иных — не было достаточно достоверных сведений. Теперь есть и то, и другое.
Раскрывая Словарь, я не раз испытывала чувство удивления.
То, что литераторов в России много больше, чем их помещалось в учебники литературы, в словари Венгерова и Геннади, в “Краткую литературную энциклопедию”, в общем-то, не составляет тайны для любого филолога, кто листал “Современник” или “Русский вестник”, “Отечественные записки” или “Русское богатство”, с изумлением понимая, что не знает девяноста процентов обозначенных в оглавлении авторов.
Загадкой для меня остается другое: как вообще могло состояться это издание? Почему не разбежались редакторы, поставленные в унизительные условия, лишенные нормальной зарплаты, почему не сдались обстоятельствам, а продолжали работать? Как они смогли отыскать столько квалифицированных литературоведов (а неквалифицированные не справятся), согласных в наше время заняться нелегкой, долгой и кропотливой исследовательской работой за символический гонорар? Ну, понятно, какое-то количество подвижников порождает сама филология: я не раз сталкивалась с этими учеными чудаками, специалистами по какому-то писателю или какому-то периоду, кропотливо, по капле собирающими факты, часто даже без надежды на их публикацию. Но таких все-таки единицы, а тут требуются сотни... Что движет ими? Сознание профессионального долга? Чувство причастности к уникальному проекту, который способен изменить наше восприятие русской литературы классического периода, ибо она оказывается разнообразнее, противоречивее и, не побоюсь этого слова, — веселее? Сознание общего дела, желание вмуровать свой кирпичик в своды здания, которое воздвигается, быть может, на века? “Я рассматриваю свою работу как послушание”, — с легкой самоиронией сказала мне одна из сотрудниц редакции. Что ж, у филологии есть свои герои, свои святые. Теперь вот появились и послушники. Надеюсь, меня не обвинят в кощунстве.
